ПРОБЛЕМА ГЕНЕЗИСА "ЧИСТОГО ИСКУССТВА" И ЭСТЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ Е. А. БОРАТЫНСКОГО
Гавриленко Т. А.,
Уссурийск
представлений о чистом искусстве таковыми будут: содержание концепции, отраженной в основных манифестах, причины интереса к ней и хронологические рамки, а также связанный с программой круг писателей середины ХIХ века, близких ей идейно. Столь же существенно выявить полнокровный генезис явления. Главный документ русского эстетизма - статья Белинского Менцель, критик Гете (1840), значение которой подчеркнуто еще Дружининым, но практически не учтено многочисленными толкователями чистого искусства. Между тем именно эта работа играет роль ключа в понимании того, что представляла из себя теория и как соотнесен с ней весь предшествующий литературный процесс. В контексте намеченного подхода наследие Боратынского - благодатный для анализа источник.
опубликованное в 1827 году послание Г<неди>чу. Стихотворение обычно истолковывали как неприятие декларативной сатиры старого образца (В. Вацуро, Е. Лебедев). Но дело не только в этом. Смысл полемики с Гнедичем - отстаивание права на собственный путь в литературе (Миролюбивый нрав дала судьбина мне, / И счастья своего искал я в тишине) и подробное разъяснение причин отказа от роли обличителя, что делало ее уже не столь авторитетной, каковой она традиционно считалась. Важен нюанс: приемля беспристрастного сатирика, поэт указывает на то, что определенная часть сатирических произведений эстетически небезупречна (неугомонный лай, строки, напитанные едкой желчью, язвительных стихов какой-то злобный жар). Далее Боратынский заостряет внимание на закоснелой невосприимчивости обличаемого лица, коего и божий гнев в заботу не приводит, и потому старания сатирика как бы заведомо напрасны. Кроме того, сама человеческая истина не на стороне тех, кто ставит своей задачей переиначить свет, ибо людскую природу не переделать. Наконец, даже полноценные проявления гражданских чувств могут быть осмеяны невежественной толпой (Так лучшим подвигам людское развращенье / Придумать силится дурное побужденье). Предлагая стройную систему логических доводов в пользу свободного и самостоятельного выбора, Боратынский не ставит перед собой грандиозных целей общественно-преобразующего характера. Однако он не склонен умалять своей роли в духовном развитии читателя (хотел бы в некий ум соотичей привесть). Оказалась провидческой заповедь Боратынского - его отклик на стихи Гюго и Барбье: ... Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе (из письма И. Киреевскому за июнь 1832 г.). В этих словах ясно формулируется еще одна причина, по которой даже в период общественного подъема писатель может не разделить убеждений считающейся прогрессивной политической группы. Так произошло с поэтами чистого искусства, не уверовавшими в идеалы революционных демократов, но исторически верно и эстетически убедительно отразившими свои духовные искания-самоуглубления.
Трактовка вопроса о социально активной роли литературы, предложенная Белинским в статье о Менцеле, содержит неоднократные переклички с Боратынским. Кроме послания Г<неди>чу, обращает на себя внимание стихотворение В дни безграничных увлечений... (1831), в котором идеал поэта полностью соответствует излюбленной романтиками задаче постижения законов вечной красоты, позволяющей создать огромный очерк поэтического мира и тем самым гармонизировать жизнь, видя ее полнокровно-объемной. Белинский также пишет об исполненных величественной красоты жизненных реалиях, перед познанием которых фанатичная забота о переделке людей и общества (род практической пользы) - не иначе как сумасбродство. Обстоятельства середины века не только активно востребовали эти мысли, но и сообщили им значение объединяющего идейного фактора, полемически острого момента. Страстным защитником и певцом красоты сделался А. Фет. В его наследии идея творческого самовоплощения, подчиненная названной задаче, привела к созданию ?поэтического пространства, которое благодаря своим художественным открытиям признано сегодня ярким и выразительным звеном в литературе прошлого столетия. Для Боратынского, так же как для Фета, Тютчева, А. К. Толстого, понятие красоты неотделимо от любви, добра и правды. В стихотворении "Князю Петру Андреевичу Вяземскому" (1834) поэт признает подчинение своих противоречивых раздумий умиротворяющим законам гармонии, исполненной "любви, добра и красоты". Приход к истине означает торжество подлинного искусства, ибо, по Боратынскому, "нельзя искать нравственности произведений ни в выборе предмета, ни в поучениях..., должно искать ее в истине или прекрасном, которое не что иное, как высочайшая истина" (из письма И. Киреевскому за ноябрь 1831 г.). Белинский столь же последователен в своих выводах: "... вопрос о нравственности поэтического произведения должен быть вопросом вторым и вытекать из ответа на вопрос - действительно ли оно художественно?" ("Менцель, критик Гете").
"чистого искусства" Боратынский примечателен активной критикой внедряющейся в литературу "торговой логики", живой реакцией на обусловленные данным обстоятельством профессиональные проблемы. Он деятельно сочувствует замыслу И. Киреевского издавать журнал "Европеец" - орган не зависящих от власти денег литераторов. Поэт формулирует "кодекс" поведения на случай возможного поражения в поединке с "массовой культурой" (уединение и отказ от контакта с аудиторией, готовность "писать, не печатая"). "И, в тишине трудясь для собственного чувства, / В искусстве находить возмездие искусства", - таким видится Боратынскому убежище от ростовщических посягательств, когда вместо права на общественное признание писатель будет вынужден находить поддержку в собственном литературном труде, который "сам себе награда" ("Богдановичу", 1824). В заискивании перед публикой теряются индивидуальное лицо и достоинство художника, выхолащивается подлинная цель его творений. "Приноравливаясь к публике, мы ее не продвинем", - замечено в февральском 1832 года письме И. Киреевскому. Сравним с аналогом этой мысли из стихотворения Фета "Горная высь". Обращаясь к герою-поэту, Фет напоминает: "Твоя судьба на гранях мира - / Не снисходить, а возвышать". Боратынский отрицательно реагирует на желание не весьма разборчивых критиков, стремящихся в погоне за популярностью использовать для этого труды разбираемого автора. Именно об этом подробно пишет и Белинский в статье о Менцеле - как о негативной тенденции, обусловленной "торговой логикой". Путь к подобного рода "известности" предельно прост: стоит лишь смело и даже дерзко подвергнуть сомнению авторитет Пушкина, Байрона, Гете. Не беда, что со временем обман раскроется: "... вы свое дело сделали, карман ваш обеспечен...".
"Болящий дух врачует песнопенье". Столь же определенно мыслил Тютчев, поэт которого "чужие врачевать недуги / Своим страданием умел". И Константин Романов писал: "Я буду петь. Пусть песнь моя / Твою печаль врачует". Здесь нет ухода от действительности, но есть созвучие Белинскому, отводящему искусству роль поддержки, духовной опоры: "Истинно художественное произведение возвышает и расширяет дух человека до созерцания бесконечного, примиряет его с действительностью, а не восстанавливает против нее, - и укрепляет его на великодушную борьбу с невзгодами и бурями жизни" ("Менцель, критик Гете").