LI
В начале сентября резко похолодало. Старый дом был разобран; новый, за нехваткою каменщиков, рос медленно. Жить в обветшалом флигеле становилось все затруднительней, но переезд в Москву откладывался из-за внезапной болезни маленькой Софи и нервических недомоганий Настасьи Львовны, нуждавшейся в свежем лесном воздухе. Да и строительство жаль было бросать в самом его разгаре.
Неутомимый ходок и доглядчик Конон вызнал, что в трех верстах от Муранова, в сельце Артемове, сдается на зиму дом господ Пальчиковых.
Он глядел из окна угольной комнаты на покатое поле, уставленное потемневшими от дождя скирдами, и раздумывал над начатым письмом в Мару. Манкированье почтою болезненно обижало далекую маменьку.
"В Артемово приезжал Ираклий, мы все очень ему обрадовались и говорили до полуночи весьма оживленно..." Вздор. Вздор и ложь. Проскучали весь вечер, куря трубки и прихлебывая из бокалов скверное ренское. Чужим стал брат -- блистательный генерал-майор, беспрестанно отличаемый высочайшим благоволеньем за ревностную службу; чуж, и скучен, и неприятен. Но как рассказать это маменьке? Бедной, доброй, чувствительной маменьке... "Настенька долго страдала флюсом -- боялись даже, что он останется на всю жизнь. Ей запретили купаться: впрочем, погода изменчива и часто холодна. Видно, нельзя теперь мечтать о хороших летах, они давно исчезли из России".
Ах, какие лета цвели и благоухали в баснословной Маре! Как восхитительно шумели, страшась надвигающейся грозы и ластясь к окнам, липы и клены, посаженные отцом! Какие сладкие и тревожные сны снились на канапке, покрытой рыжеватой, по-лошадиному пахнущей кожей! Как дремалось, как грезилось под картавое мурлыканье элегий Мильвуа, читаемых маменькою на ночь! О счастии небесном, о вечности... Господи -- бессмысленной мнится ныне вечность.
... Бессмысленно глядит, как утро встанет,
Без нужды ночь смени;
Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
Венец пустого дня!
Послать стихи маменьке? Она любила, просила... Но как они перепугают ее! Спит маменька, блаженно погружаясь в теплую дрему, изредка прерываемую детскими голосами, нежными, розовыми личиками. Так стоячая гладь затона отражает живую прелесть распускающихся лилий.
... Но эти ясные голоса и личики, этот лепет и плач -- не единственное ли, что дарует долгая жизнь и что примиряет со смертью, обольщая призраком вечности?
"Все помещичьи усадьбы пусты, мы мало рассчитываем на визиты. Мы сняли большой дом, построенный по старинке. Планировка неудобна, мы оставили лишь один хозяйственный вход, дабы предохранить себя от сквозняков. Жизнь наша весьма однообразна, только уроки говорят о часах дня. У Сашеньки, настоящий талант к рисованию, хоть я -- учитель очень посредственный. Бедненькая Софи все еще хворает, но кризис, кажется, уже миновался..."
Он встал и пошел взглянуть на детей.
Ветер бился в оконное стекло. Хрипло, простуженно каркали вороны, низко перелетая с дерева на дерево,-- словно чей-то черный рукав метался в сумерках, подавая разбойный знак.
Настасья Львовна, бледная, истомленная ночной бессонницей, шагала по зале, озаренной оплывшими свечами, прижимая пальцы к вискам. Он остановился, страшась даже шевельнуться: чудилось, что, произведи он хоть звук, Настенька, подобно испуганной сомнамбуле, сорвется с незримой высоты и исчезнет бесследно...
Левушка с Николенькой, румяные, в растрепанных башлыках, шумно ворвались в залу.
-- Папа, идем смотреть стройку! -- сказал Николенька, задыхаясь и слегка пружиня на ногах.
-- Да, да,-- вдруг очнулась Настасья Львовна. -- Ступайте, нужно стройку смотреть. Но поздно: пусть Николенька дома побудет, со мною.
-- Но как же ты, ма шер? -- он качнулся к ней, поддаваясь сомнамбулическому ритму ее блуждающих движений.
Широкий и светлый скат сжатого поля сменился частым полуопавшим березняком, угрюмо пополз навстречу мрак матерого ельника. Дорогу преграждали то гибко сплетшиеся ветви лещины, то вывороченное бурею дерево, пугающее нервную английскую кобылу бородатым от налипших листьев комлем.
-- Сумерки,-- сказал отец. -- Всегда здесь сумерки. Надо проредить.
-- Маменька тоже говорит, -- поддакнул Левушка, наезжая чалым жеребцом. -- Она говорит: денег у нас мало, лес нынче дорог, его эксплуатация (он с важностью произнес модное слово) весьма прибыльна.
-- Да, весьма.
-- А правда, папа, что правительство намерено сделать шоссе до Ярославля?
-- Правда.
-- Оно пройдет и по нашей земле, да?
-- Да, и по нашей...
"Наша земля. Мы владеем землей, людьми, душами... Как странно, однако! -- Он подхлестнул лошадь. -- Мои казанские люди опять голодают. А я, их владелец, замышляю вояж за границу, строю дом о двух этажах, шлю в Москву приказчика для покупки новых машин. И, отдав им семена -- плод земли, которой они должны владеть по неоспоримому праву,-- буду считаться их благодетелем... Но этот лес и впрямь слишком густ и сумрачен. Лес дорог нынче. А денег нет, нужны деньги. Долги накопились: мужикам ржи купить; Саблер вежливо требует свои тысячу двести за содержание несчастного Пьера... Да, лесопилка принесла бы деньги. Если будет вёдро, надо бы начать рубку. Чтоб успеть с пилкою досок. Досками продавать выгоднее... Пилить теперь самое время: летом, в жару, они трескаются. Но для этого мукомольную мельницу переделать в пильную. Как в Финляндии... Боже: была ведь Финляндия, мечты, стихи... Но как густ и темен этот лес! Настенька не зря не любит его".
Он придержал повод.
-- Левушка, нынче из-за голода дороги небезопасны. Слишком поздно мы выбрались из дому!
-- Ничего, папа!-- возразил сын, возбужденно озираясь по сторонам. -- У меня при себе отличный охотничий нож! Острый-преострый: Конон его специально для меня на камне выправил.
-- Нет, милый, мы, кажется, сбились с тропинки, а время к ночи. Маман беспокоиться будет.
... Совсем смерклось, покамест напали на прежнюю дорогу и оказались на разлужье, отделенном от поля полосою берегового кустарника. Спустились в приволочённую лощину, полную белесой мглы, поднялись по осторожно подставленному покату начинающегося поля и, нахлестнув приободренных близостью конюшни лошадей, вскакали по тугому проселку на высокую дугу артемовского холма.
Дом так и кинулся в глаза мечущимися, как бы перебегающими за деревьями окнами. И не сразу сообразилось, что это прислуга мельтешит с зажженными свечами и лампами. И осленило догадкой: беда.
Он неловко спрыгнул с седла, бросил поводья кучеру и, припадая на подвернувшуюся ногу, взбежал на крыльцо.
-- Что? Барыня? -- крикнул он в лицо отшатнувшейся няньки.
-- Нет-с... Да-с,-- залепетала та вслед ему, уже пересекающему залу, словно бы накренившуюся от его порывистых шагов.
Настасья Львовна молча, враскачку шагала по кабинету, укрывая полами капота безжизненное тельце девочки.
LII
Особенно разительно было его поведение рядом с мучительными метаньями, заламываньями рук и рыданьями маменьки, опомнившейся от недельной окаменелости и как бы пытающейся наверстать и исправить что-то, упущенное в эти мертвые дни.
Отец, как всегда, был чисто выбрит и продолжал одеваться тщательно: с красивой небрежностью был повязан белый шелковый галстук, выпущенный поверх серого фланелевого жилета; строгий синевато-стальной сюртук ловко схватывал в талии пополневший, но все еще стройный стан и по-военному выпуклую грудь.
Неискоренимый романтизм Левушки не мог смириться с обыденностью предыдущей жизни отца; воображение отрока украшало молодость родителя таинственными приключеньями и испытаниями самыми необыкновенными. Обожая отца и поражаясь его несравненной выдержке, мальчик с жадностью приписывал ему черты сходства с характерами и лицами героическими, легендарными.
Сейчас, после смерти маленькой сестры, его вдруг осенило: скорбящий родитель, несомненно, похож на гравированный портрет Наполеона, изображающий великого полководца на закате его дней. Та же -- мнилось Левушке -- бледность чела, та же печаль женственно изящных, но твердых губ и решительных бровей. И, конечно, это мнимое бесстрастие, отъединенная, какая-то островная тоска раненой души, ото всех сокрываемая...
Но разыгрывать слишком долго даже в воображении эту тайную ссылку было мученьем для Левушки, знакомого с биографией царственного узника досконально: так мало жить оставалось герою, отвезенному коварными бриттами на корабле с пленительным именем "Беллерофонт" в угрюмую океанскую глушь! Тогда детская фантазия рисовала отца Наполеоном иным -- победительным, восседающим на походном стуле и невозмутимо, даже брезгливо наблюдающим праздничное кипенье битвы, гремящей у подножья высокого холма.
Но и этот Наполеон представлялся пугающе одиноким: ни мудрых маршалов, ни благоговейных, голенасто-поджарых, как кузнечики, адъютантов не виделось за его покатыми плечами. И затянувшаяся битва тускнилась равнодушною мглою, расстилающейся окрест медленно и безотрадно возрастающего холма...
Однажды, когда нагрянул -- проездом из Ярославля -- дядя Ираклий, и гостил Путята с семейством, и нежданно приехал давний папенькин сослуживец, пренекрасивый и презастенчивый сочинитель Коншин, пишущий историю убиения царевича Дмитрия,-- все комнаты дома оказались заняты, и постель Левушки перенесли в отцовский кабинет.
За долгим ужином он с жадностью слушал взрослых. Разговорившийся Коншин со слезами на глазах повествовал, как ходатайствовал о нем за несколько недель до гибели своей Пушкин, помогая определиться директором училищ Тверской губернии. Расчувствовавшийся Николай Михайлыч заявил, что главною целью преподавания он считает прославление творца вселенной и что воспитанники его маршируют ничуть не хуже кадет.
"Скучный какой! -- подумал Левушка и зевнул. -- Как папа мог с ним служить?"
Но тут Путята стал рассказывать известные ему подробности дуэли и смерти Лермонтова -- и Левушка опять воспрянул, и сидел до самой полуночи, пока спохватившаяся мать не вскричала, всплеснув руками:
-- Леон! Так поздно, а ты не в постели? Quelle horreur! {Какой ужас! (франц.)} -- и его почти силком увели спать. Отец провожал его, освещая свечой закоулки коридора. Левушка проворно разделся и юркнул под одеяло. Отец поцеловал и хотел удалиться. Но он остановил:
-- Папа, а Лермонтов хорошо сочинял? Кто лучше -- Лермонтов или Пушкин?
Отец сморщился, его усталое лицо помрачнело.
-- Ах, да в том ли дело, кто лучше... Но ужас, ужас. Какой ужас.
-- Какой ужас, папа?
-- Ужас, что как только появляется у нас кто-то смелый и свободный,-- тотчас готова веревка или пуля. -- Отец отер белый влажный лоб и повторил задумчиво: -- Да. Веревка и пуля. Или паралич нравственный... Но ты спи, спи.
И вышел.
Спалось плохо: увлекшись беседой взрослых, он незаметно для себя съел за ужином чудовищное количество рябиновой пастилы... Виделось что-то мутное, багрово-дымное. Средь этой клубящейся мглы возник вдруг огненный столп, и отец встал во весь рост, как бы поднятый этим столпом, и кивал, и говорил что-то с немыслимой высоты,-- Левушке пришлось что было силы задрать голову, отчего он начал задыхаться... Но пламя качнулось -- и отец, раскидывая руки, медленно повалился вниз.
Он испуганно дернулся и открыл глаза. Тихое, задыхающееся бормотанье слышалось в комнате, полуосвещенной осенним рассветом. Левушка бесшумно перевернулся на живот -- и увидел отца, стоящего на коленях в профиль к нему. Руки его были сложены крестом, голова низко опущена. Отец молился. Губы шевелились беспомощно, медленная слеза ползла по щеке. Он был похож на артемовского старика-бобыля, умершего нынче летом...
к стене.
Но к завтраку отец вышел, как всегда, подтянутым, чисто выбритым и нарядным. Только белки глаз розовели болезненно и пальцы едва приметно дрожали.
-- Почему ты так плохо ешь, ангел мой? -- обычным бодрым тоном обратился он к жене.
-- Я не голодна. Слезы насыщают,-- скорбно отвечала она.
Отец пристыженно отодвинул от себя тарелку с кресс-салатом и попросил лакея принесть кофею.
LIII
Неожиданно распогодилось. Земля в низинах оттаяла; по-весеннему рьяно запахло смородинным листом и крапивой, а от нагретого ольшаника потянуло ясной яблонной свежестью. Ранние сумерки стали душисты и теплы, и почти жарою дышало в полдень бледно-голубое фаянсовое небо.
Место лесосеки определил Конон. Он же велел валить сперва старые, полузасохлые дерева и лишь потом переходить к спелым.
-- Лучше бы по снегу, -- ворчал он, по-лошадиному ступая вывороченными ступнями средь стволов, уложенных вдоль светлеющей просеки и кажущихся на земле еще огромней, чем когда они стояли. -- И нижние суки обрубать -- не то подрост не сохранится, подавим все. Эк, сколь подросту исказили, ленчуги безмыслые...
Два присевших на корточки мужика, звеня и жужжа отточенной до белого блеска пилой, подрезали дерево; третий рубил с противоположной стороны, сочно и гулко всаживая топор в смолистую мякоть.
Левушке нравилось в нужный момент подскакивать и что есть силы толкать комель, с замиранием сердца ощущая, как чутко, нервно натягивается в ожиданьи последнего удара исполинское тело... И вот падал этот роковой удар -- и дерево вздрагивало, слегка кренилось, отстраняясь от настойчивых Левушкиных ладоней, -- и медленно, как бы надеясь еще выстоять, подавалось книзу. Раздавался длинный певучий стон, сменяющийся резким хрястом; ель кренилась все быстрее, растерянно хватаясь ищущими лапами за соседние, предательски отступающие кроны, все ниже кланяясь своим губителям,-- и наконец рушилась с долгим содроганьем у ног отпрыгивающего рубщика. Нравилось ему и ошкурять ствол; мужики научили ловко поддевать кору лезвием топора -- толстая, плотная кожа спелого дерева лопалась под острым железом и ползла упругими ремнями, с влажным пыхтеньем отделяясь от заболони.
-- Попробуйте, барчук, лизните: солодкая, -- сказал рубщик, щедро скаля редкие сахарные зубы.
Он лизнул лоснистую, словно припотевшую заболонь -- она и впрямь оказалась сладкою, сочной. Оголенный ствол, покрытый ссадинами и рубцами, светлел на синеватой траве живою желтизной, а немного подсохнув, становился похож на кость какого-то колоссального животного. И Левушка проникался внезапной шалостью к повершенному великану...
Отдохнув на липком, прикрытом папоротниками пеньке, он побрел дальше, к Сумери. Нетерпеливый, перебойчатый стук топоров, ноющее пенье пил, шорох и грохот рушимых дерев стояли окрест. Взгляд, привыкший к черно-зеленой сутеми непроходимого леса, то и дело проваливался в пустые просветы, оставленные упавшими деревьями. Он вспомнил свой сон: отец медленно падает, распахивая ищущее объятье; вспомнил режущий свет, полоснувший по глазам,-- и, охваченный внезапной тревогой, побежал туда, где раздавался звонкий, возбужденный голос Николеньки.
Отец шел навстречу, хмуро глядя вниз, на облиплые смолой ботфорты. Заслышав шаги, он поднял бледное озабоченное лицо. Усмехнувшись, положил на темя сына руку:
-- Жалко?
-- Жалко,-- признался Левушка, сбивая прутяным хлыстом яркие сережки бересклета.
-- Не печалься. Этот лес был чересчур мрачен. Весною насадим новый. Обещаю тебе.
LIV
Из-под рогож, золотисто блистающих на солнце, высовывались пушистые, как кошачьи хвосты, саженцы сосны. Их лапы отливали шелковой голубоватостью, и уморительно тонки были шелушащиеся стволики цвета веснушек. С другой телеги уже сгружали мешки, пупырчатые от набитых в них желудей.
-- А елочки лучше на вырубке,-- говорил Конон, косолапо спеша к телегам. -- Возле пней им потеплее будет. Да и тенек от пней-то. -- Он хитро проблеснул поголубевшим глазом. -- Вишь, и старый пень пригодится.
Вдоль длинной вырубки протянули веревку; вдоль нее хлопотливо перебегал белобрысый подросток, отмеряя двухаршинной палкою места для лунок и втыкая острый досадный колышек. Земля здесь рыхлилась легко: трава не успела ее связать. Следом за мальчишкой подвигались два сажальщика; дюжий, мрачно сосредоточенный мужик тащил окоренок, полный саженцев, смешливый парень в круглом бурлацком шпильке, сдвинутом набекрень, брал елочку за шейку корешка и погружал в лунку.
-- Можно, я буду прибивать? -- попросил Левушка. -- Землицу прибивать?
И, не дожидаясь соизволенья строгого Конона, присоседился к посадчикам.
Поработав с полчаса, он побежал к отцу на заброшенную задернелую пашню, где сажали под соху.
-- Тут мы сосну, да? -- частил он, запыхаясь от бега и возбужденья. -- Конон говорит: надо с березой мешать; две части сосновых саженцев, одну часть березы...
-- Да, да,-- рассеянно и благодушно отвечал отец, а сам жадно любовался изумрудным клином разлужья и лоснистыми рыже-лиловыми комьями, отваливаемыми ярко-белою лопаткою лемеха.
Мужик в замашной рубахе легонько нахлестывал косматую лошаденку, похожую на вымокший льняной стог. Поравнявшись, мужик поклонился, сверкнув обильной, уже смуглою лысиной; крикнул приятным грудным тенором:
-- Добрый день, ваше высокородье!
-- Добрый, добрый. Что сажать будем?
-- Дубу дородно тут будет,-- с охотою отвечал работник. -- Сбочку, значит, тенек -- березки, липки. А верхам-от светло -- на холму!
Захотелось побеседовать с этим сметливым, улыбчивым человеком: расспросить, как живет, хорошую ли жену бог послал, сколько детишек... Но солнце пекло уже с летнею прилежностью, открытая лысина мужика влажно лоснилась, и, казалось, с подчеркнутой терпеливостью нурила вислую голову в соломенных космах приземистая лошаденка, тяжко водя боками в белесых бесшерстных полосах.
"Лыс, а не стар. Бит судьбою. Бьет лошадь -- и жену, наверно... Ах, зачем об этом! Добрый, добрый день".
-- Ну, добра тебе! Бог в помощь,-- сказал он и пошел к Конону.
... Вездесущий Конон шагал вдоль рыхлого вала, насыпанного возвратным ходом сохи, и бормотал, тыча в почву палкою:
-- Под мотыгу. Дай-ко мотыгу...
Клювом мотыги пробил ямку, сунул руку в мешок и протянул барину горсть желудей:
-- Сейте, ваше здоровье. Пяток кладите -- надежней взойдут. Вешку поставим, будем знать: ваши дубки.
Желуди были блестящи и смуглы -- словно загаром покрыты. Молодой мужик предупредительно подстелил возле лунки ряднину -- чтобы барину не замарать колен.
"Да: на колени. Земля-родительница, прими из праздной руки моей семя будущей жизни",-- подумал он -- и усмехнулся торжественности своих мыслей. Но какое-то важное умиленье не устрашилось этой усмешки, не исчезло. Он неловко опустился на колено и бережно вложил желуди в нагретую солнцем ямку. Розовый червяк выполз из нее и юркнул в соседнюю норку.
-- Пальчики-то помажете,-- ласково остерег малый в бурлацком шпильке.
пошел домой. После обеда лег спать -- привык за последние годы, хоть и бранил себя за дурную потачку. И сразу задремал, уткнувшись лицом в ладонь, все еще пахнущую шершавой земляной свежестью. Не сон -- какое-то нежное волненье заволокло мысли. Послышался неясный голос отца, и темя ощутило теплую тяжесть отцовской руки; мягко прошуршало шелковое платье матери, и широко улыбнулось смуглое лицо сестры.
Он задохнулся от радостных слез: все были живы и все жило в проснувшейся душе! Настенькин ворчливо-ласковый голос звучал в гостиной, и старательные пальцы Александрин весело ловили и упускали трепещущее тремоло Моцартовой сонаты.
Ветер поднял занавеску; голый, по-весеннему нажиленный дуб глядел в окно с видом нетерпеливого ожиданья. И внятно представилась та стойкая, грубоватая душистость, которая скоро широким кругом повеет от его распустившейся кроны.
Он сунул руку в карман -- продолговатая, живая от его тепла головка желудя ткнулась в ладонь. Он достал желудь, понюхал -- и, оглянувшись на дверь, отправил его в рот. Раскусил и засмеялся: терпкость какая! Терпкость и восхитительная свежесть.
И вдруг ощутилось -- нечетко, как в предутренней дреме,-- что нынче он провел кого-то, что-то выиграл у судьбы,-- и муза, умилостивленная долгим уныньем его писаний, одарит его сейчас удачею доброй и молодою.
Но, дразня набегающие стихи, он обратился сперва к далекому, совсем было позабывшемуся и вдруг так ясно вспомнившемуся. И, по скверной детской привычке кусая губы и быстро облизывая их, он писал, улыбаясь голосам братьев и умершей сестры, и внезапно придвинувшейся Маре, и маменьке, медленно подымающейся ему навстречу из рассохшейся качалки:
"Приближаются большие праздники, мы на их пороге. Поздравляю вас всех с погожими днями, и дай вам бог хорошего лета, которое исправило бы прошедшие ненастные лета! Кланяюсь новому розовощекому поколению и желаю ему всех радостей сезона и бытия. Желаю вам ясного солнца, зеленых деревьев и благоуханных цветов в вашем саду..."
LV
Дом был почти готов, и всем не терпелось вселиться в него поскорее. Дети особенно настаивали на новоселье. По перерубам еще не настеленного пола он пронес в отделанное крыло крошечную Зинаиду, щекоча ее носом и вместе с ней заливаясь счастливым смехом.
-- Настенька, ангел мой, -- говорил он, оправдываясь в своей бурной радости,-- кончается наша матерьяльная революция: нет более старого угрюмого жилища, впервые мы будем жить в доме, выстроенном по своему вкусу!
-- Боже, ты помолодел даже! -- Настасья Львовна, привстав на цыпочки, поцеловала мужа в лоб. -- Мне кажется, ты стал выше ростом!
-- Разумеется: я ведь рос вместе с домом! -- возбужденно смеясь, отвечал он.
Одна за другой устраивались и обставлялись комнаты, как бы с улыбкою поворачиваясь перед восхищенными хозяевами. И каждая комната оказывалась несколько иною, чем она предполагалась планом и рисовалась воображению.
Совершеннейшим чудом явилась гостиная. Она шла поперек всего первого этажа, и особую, немного таинственную прелесть придавали ей две ниши, образованные наружными эркерами и застекленные с полу до потолка.
-- Какая счастливая выдумка! -- восхищалась Настасья Львовна. -- Милый, ты гений!
-- Un gИnie manquИ {Пренебреженный гений (франц.).} -- со смехом пробормотал он. -- Но в самом деле славно получилось. А в столовой можно сделать нишу с двумя колоннами -- чтоб замаскировать дверь в коридор и на кухню! И всю анфиладу -- от прихожей до библиотеки -- завершить зеленой перспективой: зимним садом!
Он разгорячился совсем по-мальчишески; Левушка даже с некоторой завистью взирал на преобразившегося родителя. И вдруг предложил:
-- А что, если обить стены зеленым? Выйдет настоящая просека! Словно в лесу или парке!
-- Браво, сынок! Мысль прекрасная.
Четверо мужиков с шапками, заткнутыми за пояс, напряженно кланяясь господам, внесли большой стол-сороконожку.
-- Ну, теперь доподлинно -- сказка! Диво лесное! -- Настенька, тихонечко ахая, кругом обошла стол. -- Но кто сотворил это чудо?
Он открыл дверь угловой комнаты, узкие окна которой выходили на север.
-- Недурно, недурно. Но как темно, милый! -- Она обернулась к мужу и соболезнующе пожала ему руку. -- Опять мрачные мысли начнут одолевать светлую твою головку.
-- Не одолеют,-- смеясь, возразил он.
... Он повесил над столом гравированный портрет Пушкина -- давний Дельвигов дар, расставил чернильный прибор, разложил перья и мундштуки. Простой березовый стол, строгий и скупой, не обещал потворства сибаритским привычкам и не давал воли расскакавшемуся взору; сидеть за ним можно было только прямо и подтянуто.