XI
Вздрогнула и перевернулась под снежным одеялом ленивая Москва. Приглушенно зажелтелись и забагровели далеко за полночь толсто зашторенные окна; захлопывались со звуком старческого кашля сторожкие форточки и сенные двери.
На Галерной стреляли в пушки...
Ермолов штурмом идет на Москву...
Князя Василия взяли в деревне... Ополночь с обыском -- прямо в кабинет.
В каземат отвезли, сказывают...
Ползло, вспыхивало, чадя и угасая; повторялось, чудовищно разрастаясь; поникало бессильно...
-- C'est le sublime de la bЙtise {Это верх глупости (франц.).},-- с угрюмым спокойствием молвил князь и размашисто отвел тлеющую сигару к пепельнице. -- Несчастные безумцы. Горстка офицеров, воодушевленных стихами и шампанским,-- противу трона и армии! Безудержное честолюбье!
-- Но что ждет несчастных?
-- Жертв будет немало,-- Вяземский перемолчал мгновенье -- и заговорил вновь, разжигаясь желчным вдохновением: -- Что в особенности бесит меня, это поведенье вожаков. Барон Штейнгель говорил мне: Трубецкой, вития и главный подстрекатель, даже не явился на площадь! Сбежал, как шулер! Рылеев тож. Впрочем, сие не удивило меня: в нем слишком много экзальтации и слишком мало зрелой мысли. В Южном братстве схвачены Пестель, Муравьев...
-- Пестель?
-- Да. Пестель. Вы с ним знакомы?
-- Нет. Но много слышал о нем еще в корпусе. Нам его в пример ставили как отличного в успехах и поведении...
Князь сардонически рассмеялся:
-- Мечтатели. Романтики. Пламень воображения... Вы верно писали в статье своей: истинные поэты потому и редки, что должны обладать свойствами прямо противоположными: пламенем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Я, в свой черед, полагаю, что свойства сии следует отнести и к истинным политикам. Таковых у нас нет покамест, и вряд ли когда они появятся. -- Вяземский сделал несколько сердито шаркающих шагов и пересел на диван, спинка и подлокотники которого были изрезаны изображеньями скрещенных мечей и штандартов.
Ранние зимние сумерки, постепенно плотнея, наполняли кабинет. Стало теснее, мгла округлила углы и сблизила крупные предметы.
-- Меж собакой и волком,-- с усмешкой молвил Вяземский и поправил большое жабо, напоминающее сейчас распластанного на темной воде лебедя,-- Я не зову лакея -- посумерничаем?
-- Да, конечно.
-- Давеча я с Полевым на Байронов счет спорил. Он видит в Байроне театрального романтика, гения, идущего пред толпой,-- и только. Мне же Байрон дорог потому, что краски его романтизма сливаются с красками политическими, что он откровенен до конца. -- Князь хлопнул себя ладонями по коленям. -- Ах, как жаждется иной раз выговориться до конца! Все, чем душа изболела, чем мозг отравлен! До угара, до ошиба! До выноса всех святых! Ведь мысли наши не только не проявляются в жизни, но и не высказываются на бумаге даже!
-- Что до Байрона,-- уклончиво сказал Баратынский,-- то, как мне кажется, главное в нем -- это месть и презрение. Мне сии чувства непонятны... Но статочное ли дело -- беспощадно наказывать младенца или одержимого горячкой? Можно ль карать заблудших, но заблудших в поисках истины?
-- Карают, однако ж. И карают не только участников, но и просто любопытствующих. Вы человек военный и, стало быть, знаете, как скоры на расправу наши военные начальники. Вспомните семеновцев, вспомните бунт чугуевский... -- Вяземский угрюмо сгорбился и прикрыл колени полосатым пледом. -- Стреляли картечью. В толпу, по невинным зевакам. Среди убитых были женщины, детишки. -- Он сошвырнул плед на пол и зашагал по комнате. -- А поиски истины честными мечтателями -- что сказать об них и о честности? Честность всегда была гонима в России. Аракчеев способен убить или растлить сотни, тысячи душ -- ему все с рук сойдет! Потому что бесчестен. Бесчестен, но услужлив -- следственно, нужен. Но ежели я, вы, Дельвиг ничтожный проступок совершим -- мы будем запятнаны до конца дней своих! Нам не простится!
Дверь распахнулась: лакей, истуканно подняв бесстрастное лицо, внес зажженные свечи.
опять стала просторной -- выступили и углубились углы, и вещи как бы попятились друг от друга.
Лакей поклонился и вышел.
-- Но вы в самом деле, мон шер, приняли решенье об отставке?
-- Да, Петр Андреич.
-- Гм... Не легкомысленно ли сие? A propos de rien... {Ни с того ни с сего... (франц.)}
-- Право, не знаю. Но я много думал об этом.
Вяземский вскочил с кресел и заговорил горячо, как бы нападая:
" Как нелепа наша действительность! Все поставлено с ног на голову. Истинные слуги отечества томятся в узилище, а мерзавцы благоденствуют! Cela me tourne le sang! {Это возмущает меня до глубины души! (франц.)} Мы, просвещенные дворяне, опора и цвет державы,-- мы не нужны и даже опасны правительству! -- Он яростно плюнул в багровые угли. -- Власть ласкает людишек пришлых, бойких, угодливых. Нет, мой дорогой Баратынский, вы не должны покидать поприща! Это... это безнравственно.
-- Сами же вы только что доказали, сколь безнравственна и жестока теперь военная служба. Я не могу в этом не согласиться с вами.
-- О, какая путаница! Какая страшная путаница! -- простонал Вяземский. -- Как страшно. Страшно и больно. -- Он закрыл лицо руками. -- Третью ночь кряду просыпаюсь с мыслью, что лежу под виселицей. Глаза подымаю -- босые ноги над головой. И черные тени колеблются...
Он резко встал и медленно приблизился к Баратынскому.
-- Не считаете ли вы меня трусом? О, молчите, молчите... Подо мной на Бородине три лошади были убиты. В самое пекло рвался -- ни черта не страшился. А нынче -- боюсь. Робею! -- Он отвернулся сердито. -- Ужасней всего казнь постепенная! Ложишься -- и ждешь: вот колокольчик задолдонит, и хамская рожа квартального в дверь просунется -- без стука, без предупрежденья...
Он молча прошагал из угла в угол, вяло шаркая туфлями по ковру. Рассмеялся скрипуче.
-- Признаюсь вам в позоре своем: я даже с Пушкиным переписку прервал. Боюсь гадких досмотров. Боюсь и за себя, и за Александра.
Он устало зевнул.
-- А вам все-таки советую: подумайте хорошенько. Оставлять службу теперь -- чистое безумье. -- Князь осудительно покачал головой. -- Вы и так на замечанье, мне Давыдов сказывал. Обождите годик, ну, полгодика. -- Вяземский резко провел в воздухе пальцем, словно отвергая что-то. -- Не теперь.
-- Нет, милый князь. Как раз теперь-то я и решил окончательно.
XII
"... Что ты хочешь сделать с твоей головушкой? Зачем подал в отставку? Зачем замыслил утонуть в московской грязи? Тебе ли быть дрянью? На то ли я свел тебя к Музам, чтоб ты променял их на беззубую хрычовку Москву? И какой ты можешь быть утешитель матери, когда каждое мгновение, проведенное тобой в Москве, должно широко и тяжело падать на твою фигуру? Вырвись поскорее из этого вертепа! Тебя зовут Слава, я и в том числе моя Сонинька..."
Дельвиг причитал. Дельвиг пророчил. Дельвиг грозил гибелью нравственной и -- между строк -- лукаво хвастал своим счастьем.
Он улыбнулся и отодвинул письмо. Поздно, Дельвиг. Письмо твое опоздало, а ты ошибся, подслепый пророк.
... Неделю тому Свербеев затащил его на бал в нарядный двухэтажный дом на Страстной. Всю дорогу в карете, и даже входя уже в белокаменные сени с классическими колоннами и подымаясь по широкой мраморной лестнице, Дмитрий сосредоточенно бубнил, словно оспаривая кого-то или оправдываясь:
-- Лучше уметь находить в прошлом, нежели изобретать вновь и резать по живому. А наши озорники -- что толку в их проказе? Что касается до меня, то я принадлежу прошлому, уважающему всякую власть.
"ты" с каким-то неприятным ощущением во рту -- словно рыбья кость под языком застряла,-- ты, однако ж, утверждал...
Но говорливый приятель вдруг смолк и дернул за рукав.
За столиком, расположенным против дверей гостиной, восседала меж двух дам рослая старуха с прямой, как доска, спиной, напудренная, в высоком уборе с перьями и брильянтовой фероньерой на лбу, обрамленном фальшивыми локонами. Она пальцем поманила Свербеева; тот приблизился, плотно прижав левую руку к кармашку панталон, а правой начиная нерешительно-искательное движенье.
-- Ты что ж, это, голубчик,-- сурово попросила старуха, -- иль Катерина Яковлевна за тобой уж и не смотрит?
-- Я... Простите, я к обеду опоздал... вот, друг мой, -- залепетал Дмитрий.
-- Да нет же,-- раздраженно перебила старуха. -- Ты на себя глянь, каков ты? Портки-то на тебе какие,-- она грозно возвысила голос, раздосадованная непонятливостью молодого франта.
Худая компаньонка хихикнула.
-- В Петербурге, дражайшая Марья Ивановна, давно уж носят белые панталоны,-- скромно защитился Дмитрий. Хозяйка насупила косматые брови.
-- Мне, батюшка, дела нету до тамошних порядков. Слава богу, в мой дом покамест никто не являлся в подштанниках. Ступай-ка домой и переоденься.
Свербеев презрительно хмыкнул, задорно взбил съехавшие с переносья очки, но покорно обратился вспять.
Евгений, вспыхнув от злобы на себя, решительно двинулся за приятелем, но при выходе на лестницу носом к носу столкнулся с Вяземским и его веселой княгиней.
-- Куда же вы? -- только и расслышал он; его подхватили под локти и, с чрезвычайной ловкостью управляя его телом, внезапно размякшим и обессилевшим, повлекли в центр залы, мимо помоста, на котором потные вертлявые скрипачи исступленно полосовали смычками визжащие струны и угрюмо надувшиеся, багрово-сизые валторнисты, запуская руки в жерла страдальчески извивающихся инструментов, вытаскивали из них мглистые, могильно грустные звуки, в то время как литаврщик, толстый рыжий детина, блаженно моргая светлыми и длинными, как у лошади, ресницами, сотрясал воздух ликующим звоном и гулом.
Он давно не бывал на балах; в ушах загремело; в глазах заколыхались взвиваемые сквозняком штофные занавесы, замелькали огромные пестро-светлые лепестки уборов, подхватываемые то плавной, то порывистой метелью; ноздри забило душным запахом духов, увлажнившейся пудры, тонкого свечного чада... У него закружилась голова, сердце стеснилось испугом и усталостью. Средь этого чуждого, враждебного даже хаоса возникло красное, как бы обожженное банным паром лицо Дениса Давыдова, приветливо закачался его хриплый хохоточек; остаревший гусар мигнул разбойницки, облапил хваткой пятерней Евгеньеву талию и потащил к неподвижному седому генералу. Вяземский, поспешающий рядом, возглашал с насмешливой торжественностью:
-- Наконец-то я представлю вас соседу моему, Льву Николаевичу Энгельгардту, генерал-майору и человеку отличному во многих отношениях.
И крупная девушка в строгом платье из белого крепа уже улыбалась встречь ему открыто и пристально, словно давно высматривала его в этой несносной толчее.
Лев Николаевич, солидно покачивая длинное и плотное тулово на коротковатых ногах, рассказывал, что знавал Богдана Андреича -- они, кажется, даже дальние родичи, как и все дворяне Смоленской губернии, ибо все смоленцы, тяготея по прежней памяти к Польше, брачились лишь со своими, не желая родниться с москалями.
... Они пошли танцевать. В легком пожатьи ее руки была теплая властность, дружественная откровенность. Взгляд глубоких, как у сестренки Софи, глаз светился внимательным умом. Зверски-добродушная физиономия Давыдова просунулась в щелку меж кружащимися парами и подмигнула подстерегающе... И юная, победоносная легкость гельсингфорских вечеров воскресла в его теле, ставшем вдруг послушным и уверенным. Держа большую нежную руку девушки в своей, беспечно отдаваясь плавному захвату вальса, он разговорился с неожиданной свободностью.
Настасья Львовна слушала серьезно, лишь изредка задавая вопрос, всегда занятный и всегда впопад.
С особым интересом внимала она рассказам о Финляндии и о Дельвиге... Войдя в азарт радостного узнаванья, он повел речь о последних балладах Нодье и о "Nouvelles MИditations" {"Новые размышления" (франц.).} Ламартина. Настасья Львовна подняла меланхолические глаза и молвила с виноватой улыбкой:
-- Да, прелесть как умно и изящно. Но -- каюсь -- по мне, один стих Василия Андреича "Мой друг, хранитель, ангел мой" стоит всей французской поэзии.
Он едва на ногах устоял от благодарного умиленья. Настенька и музыку любила, и тоже рассуждала о ней независимо и забавно. Ее сердили модные авторитеты и громкие знаменитости; она утверждала с наивной серьезностью:
-- Ваш Моцарт, разумеется, велик и славен, но, не будь бедного Перголези, никогда б ему не сочинить "Реквиема". И, заботливо хмурясь, наигрывала из Перголезиевой "Stabaf Mater" {"Стабат Матер" (лат.) -- хоровая композиция Д. Б. Перголези. (Прим. ред.)}, и тихонько напевала знаменитую Моцартову "Лакримозу"... Он слушал напряженно, но судить о сходстве мелодий не мог, поглощенный ростом музыки своей, тайной и сладостной...
"Сандрильоны" -- и это, как и стих Жуковского, было несомненным знаком вещего предопределения.
Голос у нее был мягкий, странно нежный при ее крепком сложеньи, и даже когда она просто говорила, в его звуках слышались отголоски затаенного пения. Энгельгардты жили в Чернышевском переулке, почти напротив Вяземских.
Переулок, мускулисто выгнувшись, убегал от шумной Тверской и ровным покатом спускался к покойной Никитской. Особняк был одноэтажный, но размашистый, с двумя просторными пристроями. Высоту его искусно увеличивали широкий фриз и фигурный фронтон с развернутым картушем. Удлиненные окна придавали фасаду вид нахмуренной сосредоточенности, но антаблементы с голыми лепными мальчиками, катящими полные цветами тачки, заключали в себе сдержанную улыбку.
Дом отстранялся от переулка, выставив заслоном двор с раскидистыми тополями и глохнущими сиренями. Фонтан у левого крыльца изображал задумчивую девочку, из пальчика которой в теплое время года била вода. Чертами лица и несколько угловатым поставом юная наяда напоминала Настеньку -- так пожелала ее покойная маменька. Двор обтекал крылья особняка двумя закругленными проулками и переходил в небольшой, со вкусом разделанный сад, состоящий из молодых лип, великолепных акаций и жасминовых зарослей. Здесь, на затененной скамейке, часами недвижно сидел поврежденный брат Настеньки Пьер. При появленьи незнакомого лица он торопливо подымался и уходил, сутулясь и озираясь. Евгений видел Пьера лишь мельком: его поразил упорный взгляд матово-темных глаз и неестественно алый, припухлый рот юноши, открытый судорожно, словно Пьер задыхался. Раннею весной, перед их помолвкой, больного свезли в доллгауз, памятный Евгению по прошлогодним поездкам к маменькиному целителю. Настенька, плача, рассказывала, что мера эта вызвана печальной необходимостью и строжайшим предписаньем самого Саблера {Известный психиатр.}, что братцу из года в год становится все хуже, но Евгения долго не покидало чувство какой-то своей вины перед кротким безумцем.
Поместительный дом угрюмо опустел. Лев Николаич, мыкая свое горе, пропадал на медвежьей травле за Рогожской заставой или надолго уезжал с младшей дочерью Сонечкой в подмосковную, оставляя старшую за хозяйку. Переулок сухо благоухал отцветающей сиренью. Лиловый сор длинными ковровыми дорожками лежал вдоль оград, и кусты, обращенные наружу, густо пудрила серая пыль. Но в саду Энгельгардтов, в тени заросшего лопухами каретника, сизым облаком стояла купина матерой синели. Дверь сарая была отворена, и в теплом коричневом сумраке мерцал летучий силуэт фаэтона. И Евгений, осторожно держа в ладонях руку невесты, рассказывал доверчиво и подробно, как когда-то маменьке, сны и события своей жизни.
Она понимала все! Она знала его давние стихи и полюбила новые замыслы. Она с волшебной легкостью входила в заросли его заветных дум и угадывала его мечтанья. Она сострадала всем болям и радостям его души... Шафер Свербеев, расставшийся ради торжественного дня со своими очками, купил сослепу букет лежалых роз, тотчас осыпавшийся в тряской иохимовской карете, и стыдливо прятал его за спиной, не решаясь вручить невесте. Другой шафер засунул куда-то кольца и в церкви никак не мог отыскать их, сердито посмеиваясь и внятно чертыхаясь, чем ужасно смешил женихова брата Сержа. Александра Федоровна по рассеянности надела платье с плерезами и разобиделась на целый свет за то, что никто не заметил вовремя ее ошибки.
Но все завершилось вполне благоуспешно: молодых обручили -- причем, соблюдая маменькин каприз, Евгению по старинному обычаю надели кольцо золотое, а невесте -- серебряное. Священник трижды благословил венчанных и трижды возгласил "славою и честию", и венчальные свечи, были задуты разом -- чтоб супругам и жить вместе, и умереть вместе.
XIII
Радостные совпадения сопровождали каждый миг и шаг их совместного бытия. Средь ночи он пробуждался, ошеломленный сладким страхом: снилась их близость, их счастливая слитность -- и ошеломлял вдруг ужас, что это -- сон, что все исчезнет и он боле не увидит ее... Но она была рядом, белесый лунный свет лепил ее округлое лицо с наивными и решительными скулами; ее глаза медленно открывались и с блаженной тревогой устремлялись к нему. "Милый, а я видела сон! Ужасный. Радостный..." И оказывалось, что ей нагрезилось то же, что и ему; оба заливались смехом и испуганно зажимали друг другу рот...
Вечерами собирались в шестиугольной гостиной, обитой синими, с золотыми звездочками, обоями. Входила маменька, почти исцеленная счастием любимого сына, и умиленно улыбалась тихим блуждающим лицам невестки и Евгения. Являлся громоздкий и ласковый Энгельгардт; церемонно переложив трость с костяным набалдашником из правой руки в левую, вдумчиво целовал запястье Александры Федоровны и усаживался в кресло, придвигаемое лакеем в опрятной ливрее. Настенька вышивала гарусом или играла на фортепьяно; Александра Федоровна сопровождала ее игру поощрительными кивками белого чепца. Генерал-майор, украдкой покусывая набалдашник трости, рассказывал случаи из царствований великой Екатерины и ее нравного сына. Переполненная душа жаждала деятельности.
Утрами он присаживался к письменному столу, огороженному решеточкой из точеных балясинок. Но если Настеньки долго не было, он с досадой захлопывал книгу и отодвигал рукопись.
-- Настенька,-- укоризненным шепотом звал он,-- что же ты?
И тотчас -- будто за плечом таилась и ждала зова! -- являлась она, радостно сияя некрасивым и пленительным ликом, и наклонялась, опахивая млечным теплом растрепавшихся локонов, и целовала прикосновеньями быстрых губ, щекоча дыханьем, шепотом, смехом...
Голова его кружилась, и душа возвращалась в давнишний сон с зеленым, манящим в голубой полет чердаком, в парк с тихо шумящими аллеями, перетекающими в лес, обрывающимися то сюрпризным каскадом, то задебренным оврагом...
Снег падал, покрывая булыжную мостовую, тополя, такие старые и судорожные в своей уродливой наготе, и полуголую девочку, из замерзшего пальчика которой уже не била веселая струйка.
Настенька спала в его кабинете, очаровательно слабая, испуганно и радостно ждущая приближающегося таинства. Тесть осторожно ступал в теплых опойковых сапогах, шепотом распоряжаясь за дверьми насчет самовара и кренделей к чаю.
Снег падал, и было великое спокойствие в этом бесшумном падении, в теплых шерстистых хлопьях, кутающих город и мягко затуманивающих взгляд. Приятно утомлялась мысль, и легко смирялась внезапная тревога. Мерное нисхождение отяжелевшего неба было милосердно и усыпительно. И представлялось: все, все сокроет эта гладкая белизна -- и грязь, и опрометчиво пролитую кровь, и ненужную молодость.
Он ворошил старое, снисходительно качал головой: господи, как обольщалась душа мечтами вольности, химерами сладострастия! Как мучило желанье жизни бурной, славы искрометной!
-- Скоро зима,-- бормотал он, улыбаясь белому окну. -- Скоро зима, и молодость миновалась. И слава богу. Я променял беспокойные сны страстей на тихий сон тихого счастия. Я счастлив, счастлив... Ложились рано, в девять. Вставали, по заведенному стариком Энгельгардтом обычаю, в семь, при свечах.
Принимать решили по воскресеньям. Приходил Свербеев, располневший и еще более, чем прежде, кичащийся своими заграничными знакомствами, но о встречах с Лагарпом уже не поминавший. Являлся Степочка Шевырев, растрепанный живчик с желчно сощуренными глазками и тупым самолюбивым подбородком. Однажды он привел сутулого, почти горбатого приятеля, чернявого и бойкоглазого, как цыган-лошадник. Новый знакомец был отрекомендован им как гениальный стихотворец, талантливый живописец и великий философ. Фамилия необыкновенному человеку была Хомяков.
Молодые люди сидели сначала чинно, сутулясь и остро изгладывали вокруг, как бы навскидку прицеливаясь и ожидая враждебной стрелы. Зачиная обычно Шевырев, воодушевлявшийся после первого же прочитанного стихотворения или первой рюмки. Хомяков, любезно улыбаясь и горбясь более обычного, словно готовясь к вкрадчивому прыжку, зацеплялся за какую-нибудь чрезмерно размашистую фразу, -- и возгоралась жестокая сшибка, заставлявшая Евгения добродушно про себя посмеиваться. Слишком красноречиво рассуждали они о святом и серьезном, слишком воинственны были наскоки Степочки на все немецкое, слишком щеголевато жонглировал рапирными аргументами Хомяков, то ниспровергая Шеллинга, а заодно и Гегеля, то заявляя о своей благоговейной готовности преклониться пред покоряющим обаяньем Шеллинговой эстетики и величием Гегелевой диалектики. "Как они молоды,-- рассеянно думал он, следя не столько за доводами, сколько за разгоряченными лицами и все более свободными жестами говорунов. -- Как восхитительно молоды и забиячливы! И философия и, кажется, сама жизнь для них -- лишь возможность взапуски порезвиться: кто кого обскачет? Ах, славные, юные... Сколько молодой прыти, сколько силы. Славно!"
-- Немцы считают грехопадение началом развития разума,-- вещал Шевырев, выкидывая вперед руку и совершая ею энергическое вращательное движение, как бы ввергая в воронку своего рассуждения не только собравшихся слушателей, но и многочисленных отсутствующих оппонентов. -- Это вытекает из системы Гегеля, по коей развитие разума от изначального единства идет к раздвоению, дабы вновь подняться к высшему единству. -- Он едко щурил узенькие, слёзисто блистающие глазки. -- Но ведь в библии Адам дает имена животным прежде грехопадения -- из чего с очевидностью явствует, что разум у него уже был достаточно развит!
И обращал победоносный взгляд на упруго поджавшегося в кресле Хомякова, внимающего этим доказательствам со смехотворной серьезностью.
не стоило того, чтоб добровольно выйти из круга, заботливо замкнувшего две обрученные судьбы. Лица и голоса самых близких собеседников не могли переступить этой незримой межи и проникали как бы сквозь полупрозрачное стекло.
XIV
"-- Я осмелился приехать с моим другом,-- развязно молвил Степочка Шевырев, вводя в гостиную высокого, сутулого в плечах юношу с бледным и мрачным лицом,-- Иван Киреевский, отличный философ и поэт. Одна из цветущих надежд отечества нашего.
Степочка с чрезвычайным жаром и быстротой обвораживался новыми своими знакомыми -- и с еще большей пылкостью разочаровывался в них, мстительно отыскивая во вчерашних гениях и рыцарях самые постыдные изъяны.
Киреевский поклонился и, не поцеловав хозяйкиной руки, стал посредине комнаты, недоверчиво взглядывая из-под сильных светлых очков. По его худым щекам пробегали твердые желваки. Он был похож на отчаявшегося семинариста перед недоброжелательными экзаменаторами.
Беседа не вытанцовывалась. Шевырев, побранив для острастки Винкельмановы суждения о Лаокооне, принялся было восхвалять Дантовы терцины, подобно мраморным ступеням низводящие воображение читателя в мрачные бездны ада. Но всегдашний оппонент Хомяков был нынче кисел, и Шевырев быстро сник.
Киреевский медленно поднял темную угластую голову и произнес голосом глухим, но звучным, как шаги в пустой церкви:
-- Данте велик потому, что изящное согласно в нем с нравственным.
Его слова вызвали в Шевыреве взрыв внезапного энтузиазма: вскочив со стула, он принялся доказывать, что нравственность вовсе не обязательна для гения, что опубликованные песни "Онегина" с очевидностью, характеризуют их автора как человека не только легкомысленного, но и неморального. Хомяков, дождавшись своей очереди, заметил, что современную поэзию губит избыток рациональности, а всякий рационализм упирается в глухую стену. Свербеев, быстро утомляющийся философическими разглагольствованьями, вспомнил, как; простудившись в Париже, он познакомился о знаменитейшим тамошним доктором, который стал ему закадычным другом и поведал историю смерти некоего швейцарца, безрассудно влюбленного в свою жену:
-- Imaginez-vous {Вообразите себе (франц.).}: чрез три месяца после свадьбы она занемогла холерой. Муж в отчаянья кинулся к моему доктору, и тот вскоре остановил холерные припадки. Жена почувствовала сильнейшую жажду. Нежный супруг предложил ей апельсин, затем два, наконец, три...
Киреевский с недоуменьем воззрился из-под очков на рассказчика: тот продолжал, оживляясь все более:
-- Припадки возобновились. Призванный доктор разбранил мужа за угощенье и сказал, что он этакой нежностью может уморить бедную до смерти. И -- вообразите себе!-- наш бедняк так испугался угроз доктора, что сам получил припадки холеры! Взял да и помер! Что значит игра воображенья...
И Свербеев заливисто захохотал, чрезвычайно довольный своей уморительной историей.
-- А вы, должно быть, никогда не любили,-- молвил Киреевский.
-- Как это, сударь? Из чего вы это заключаете? -- спросил оскорбленно Свербеев. Щелчком сбил с переносья свои легонькие очки и спрятал их в карман, словно готовясь к рукопашной схватке.
-- А так, -- лениво протянул Киреевский и отвернулся к окошку.
Опять вспыхнул спор: Шевырев стал проповедовать идеальную любовь, весьма туманно сославшись на ученье Платона; Хомяков, улыбаясь с ласковой язвительностью, Платоном же его и пришиб; надувшийся было Свербеев отважно ввязался в битву с закаленными полемистами -- да так и увяз бесславно.
Евгений уже не следил за спором. Странная история, рассказанная Свербеевым, живо повторилась в его мозгу; он задумался над этой нелепой и трогательной смертью от воображенья... Церковный голос Киреевского заставил его очнуться и прислушаться.
-- Народ помогает своему порабощению,-- говорил Киреевский,-- Он ушел в равнодушие, как в могилу.
-- Но что есть народ? -- раздраженно вопросил Хомяков. -- Ежели это понятие сословное, то оно ошибочно. Ибо людей объединяет связь не сословная, но духовная.
-- Верно; да ведь я не об этом,-- мягко ответил Киреевский. И, внезапно остановив на Баратынском недоверчивые, странно нежные глаза, сказал: -- Вот вы, конечно, меня понимаете. Потому что вы счастливы.
-- Но при чем же здесь счастье? -- беспечно спросил Евгений, невольно выпрямляясь и краснея. Киреевский неопределенно усмехнулся.
-- Счастье благотворно, но и усыпительно,-- молвил он медленно, словно бы сомневаясь в правоте своих слов.
XV
Мара ее очаровала.
Целыми днями бродили они по запущенным аллеям. Евгений с детским азартом посвящал жену в маленькие тайны парка и оврага.
-- Сюда, mon ange, сюда. Дай руку -- крутой спуск. Вот мой фаворитный уголок... Слышишь -- плеск, ропот? Это ключ. -- Он засмеялся от наслажденья: творец всемогущий! Сейчас Настенька приобщится к его мечтательному отрочеству... -- Кастальский ключ!
-- Боже, чудо какое! -- воскликнула она тихо, чтоб не спугнуть ручеек, то прячущийся меж водорослей, то высверкивающий узким, серебряно-синим извивом: точно быстрая рыбка выпрыгивала!
-- Вот его начало.
Круглое отверстие туго вздрагивало в желтом иле, выталкивая яркую струйку.
-- Как кулачок Сашеньки,-- умиленно шепнула Настасья Львовна. -- Когда плачет...
-- Восхитительное уподобленье! Ты поэт, ангел мой. Но мне кажется, что это струится пальчик маленькой наяды во дворе одного милого московского дома.
Они быстро глянули друг на друга и порывисто, как после долгой разлуки, обнялись.
-- Господи, как я счастлив,-- пробормотал он, задыхаясь и влюбленно любуясь ею. -- Даже страшно, как счастлив... Как ты прекрасна!
Она грустно отстранилась.
-- Неправда. Я некрасива.
И впрямь -- была она некрасива, он ясно видел это. Но кощунственным казалось равнять ее -- даже самым беглым воспоминаньем! -- с красавицами, которыми обольщался когда-то. То было иное царство, и царствованье иное, недоброе,-- и, мнится, даже столетье другое...
Ныне сердце пленяют сокровища иные -- небесные, бесценные... Боже, как дивно полны ее глаза матовыми отсветами играющей влаги! Звездным мерцаньем полны ее бездонные глаза!
-- "Есть что-то в ней, что красоты прекрасней",-- напомнил он, беря ее теплую руку.
-- "Что говорит не с чувствами -- с душой",-- досказала Настенька. -- Спасибо, мой друг. Но ты писал и другое.
-- Что? -- встревоженно спросил он.
-- "Обмена тайных дум не будет между нами",-- прошептала Настасья Львовна.
Они побрели руслом пересохшего ручья. Зеленый сумрак колыхался вокруг, и они шли как бы по дну кротко плещущего лесного озера. Очарованье безмолвного счастья и таинственной печали окружало и вело их, как теплая медленная вода. Александра Федоровна подняла от кроватки, качающейся на круглых полозках, скорбно улыбающееся лицо:
Румяный казачок с желтыми патронами на груди поставил на стол берестяной кузовок с малиной.
Евгений, отсыпав на ладонь горсть, с улыбкой поднес ягоды жене.
Явился Серж; шумно понюхал воздух и жадно накинулся на малину. Александра Федоровна присела рядом, взяла две ягодки и с чувством препроводила их в рот.
-- У нас в медико-хирургической академии есть секционная зала,-- ухмыльнувшись, молвил Серж.
-- Qu'est-ce que c'est? {Что это такое? (франц.)} -- кротко спросила маман.
-- Туда мертвецов приволакивают. А мы их препарируем,-- отвечал Серж, набивая румяный рот и сочно чавкая. -- Прихожу как-то зимой. Холод, тьма -- могила! Вынимаю из чемодана набор препаровочных инструментов...
-- Препаровочных. Трупы которыми режут.
-- Mon Dieu... -- Александра Федоровна перекрестилась и поднялась со стула.
-- Зажигаю огарок, сажусь за стол. И вдруг чувствую на себе взгляд. Поднимаю глаза -- окоченелый мертвец пялится из угла открытыми зенками!
Настенька встала и, оправив бледное муслиновое платье с батистовыми блондами, пошла с веранды. Евгений метнул в брата гневный взор и поспешил следом. Серж, ликующе хохоча, завладел доставшейся ему добычей.
-- Мне не нравится, что...
-- Что не нравится, ма шер? -- встревожился он. -- Отчего ты...
-- Оттого, что меня угнетает эта приверженность к мертвецам и кладбищам, -- раздраженно, чуть не плача заговорила жена. -- Оттого, что дня не проходит без заупокойных бесед и напоминаний. Оттого, что...
-- Но Серж валяет дурака -- такая нынче мода у этих юных циников! Он попросту паясничает. Вот я его...
-- Ах, милая, но я переделаю свой "Бал"! В нем и впрямь много зловещего. Ведь это так давно сочинилось. Я совсем иной был.
Она обхватила его шею вздрагивающими руками, зашептала, пряча лицо у него на груди:
-- Милый, уедем! Милый, мне здесь не по себе. Давит что-то. И страшно -- сама не знаю чего. За тебя, за нашу крошку... Уедем, Эжен!
Опять вспомнятся тебе твои безумства. А Пушкин... Об нем столько всякого рассказывали!
Он широко улыбнулся. Ему льстила ревность жены к его прошлому, к его холостой жизни: она будила в нем мужское тщеславие и подстрекала к невинному озорству.
-- Полно, полно, зяблик милый! -- Он обнял ее. -- Ты одна у меня. Ты былое мое, ты будущность моя. Ты родина моей души, мое небо...
-- Хорошо бы к коронации поспеть,-- мягко высвобождая плечи, сказала Настасья Львовна. -- Соня прислала образчик чудной попелины с мушками. Пишет, что есть покамест и шалон темного цвета -- из него такие прелестные капоты!