XVI
"Боги, отнимите у меня мой образ, ибо он причиняет мне одно страданье..."
Зимняя ночь кончилась, но дневному свету не скоро еще предстояло праздновать свою куцую победу. Спальня была погружена во мрак, и плафон с изображеньем несчастной Дафны лишь угадывался в поредевшей мгле.
-- Боги, отнимите у меня мой образ,-- прошептал он.
Сейчас ударит барабан -- и кадеты бросятся, сбивая друг друга, в умывальную. Они еще маленькие, благоговейно робкие и послушливые; они громко топают, идучи в трапезную, и истово повторяют про себя слова молитвы, четко выборматываемой дежурным. И, разойдясь по классам, будут сидеть при желтых сальных вонючих свечах, терпеливо трещащих в ожидании позднего зимнего утра.
Но ему-то что до этих уроков, опостылевших еще в прошлом году, до этих новых однокашников -- как на смех, низкорослых, запуганно-исполнительных, скучно аккуратных!
Только Галаган остался с ним заодно из всего прошлогоднего товарищества. Они стоят рядом -- самые взрослые в нынешнем строю третьего отделения. Но Поль стал иной, совсем иной: он осторожен и скрытен, он прилежен и угодлив. Ему надобно выслужить благоволенье начальства... Какая прозаическая метаморфоза: из мечтателя и шалуна, пылко грезящего рыцарскими подвигами,-- в зауряд-паиньки, в старательные педанты!
-- Боги, отнимите у меня мой образ... Но я ведь нынче дневальный! К закалам...
Он едва успел до зари умыться и одеться -- и, чеканно стуча каблуками, стремительным шагом прошел к спальне первого отделения.
-- Старшему отделению осталось вставать десять минут!
Никто не пошевелился. Он с тоской задрал голову и уставился в потолок. Андромеда, прикованная к скале, блещущая бело-розовой красою, с целомудренной страстью взирала на закованного в доспехи Персея. Прелестное ее тело и алый приоткрытый рот дышали жаждой и нетерпеньем.
Он облизнул горячие губы и крикнул:
-- Старшему отделению осталось вставать пять минут!
Крепкая черноволосая башка приподнялась с угловой койки; румяное, яркоглазое лицо насмешливо уставилось на дневального.
Евгений откашлялся, готовясь выкликнуть последнюю фразу: "Старшему отделению ничего не осталось вставать!" Глазастый закал издевательски осклабился. Евгений закусил губу и поднял взгляд. Андромеда вожделела и ждала Персея.
И вдруг ярость охватила все его существо. Идиотская бессмысленность фразы, коей с таким удовольствием ждал от него наглый закал, предстала ему во всей своей откровенности: "Ничего не осталось вставать!"
-- А и черт с вами, -- сказал он громко и, круто повернувшись, пошел к своему отделению.
Ошеломленные небывалой дерзостью закалы шумно повскакивали с коек и растерянно потрусили в умывальную.
... Лениво потягивалось за окном долгое зимнее утро; трещали, зловонно чадя, желтые сальные свечи. Профессора еще не было, пажи шумели,-- но странная тишина невидимым кругом обстала Евгения... Это пугающее ощущение пустоты и тишины уже не впервые поражало его в нынешнем году. Пуст и тих был теперь ему корпус, как музыкальный ларец о вынутой пружиной, как шкатулка, из которой похитили драгоценности. Отворилась дверь; на пороге показался профессор всеобщей истории -- человечек в коротко обстриженном рыжем парике и в полинялом коричневом фраке.
Пажи поднялись, кланяясь и преувеличенно громко шаркая сапогами. Профессор кивнул и легонько помахал рукою; шум, однако ж, продолжался. Преподаватель пробурчал сердито:
женщина, но монархиня наизамечательнейшая.
Мертвая скука посягала даже на историю, на самое вечность!
Деликатное зеванье и посапыванье зашуршало вокруг; оно постепенно усиливалось, переходя кое-где в откровенный храп. Никто не внимал профессору: большинство учеников спало; остальные играли тишком в кляксы и в почту; кое-кто читал. Лишь Галаган аккуратно записывал в тетрадь тягучие фразы наставника, готового, казалось, всякую минуту задремать на своей кафедре.
Свечи горели желтым, постепенно бледнеющим огнем; в этом чахлом, чадном огне была все-таки жизнь, живой свет, трепет... Немигающими глазами уставился он на оплывающую, лениво вздрагивающую свечу... Средь ночи он проснулся -- привиделось темное, нехорошее: мгла, ветер; белая церковь в Маре, сотрясаемая порывами урагана, легкая и хрупкая, как игрушечный театр, подаренный Приклонскому.
В спальне было душно и темно, как в склепе. Ему жадно захотелось покурить. Он вытащил из-под матраса кисет, взял трут, кресало и на цыпочках вышел в коридор.
Педель-инвалид спал; Евгений пробрался на черную лестницу и единым духом взбежал на чердак.
Слуховое окошко было полно звезд. Он распахнул обе створки -- ударило снежным холодом и светом. Светло и вроде бы тепло было во дворе. Лишь церковь тоскливо чернела проемами мертвых окон и пятном запертой двери. Он сбежал вниз во двор и по водостоку вскарабкался на чердак церкви. Кошкою спрыгнул с хоров; дрожащими руками выбил огонь и расторопно зажег все свечи и лампады.
Ах, как славно ожил храм! Как дивно зашевелились на сводах херувимы с крестами в пухлых детских ручках, как остро вспыхнули по стенам строгие мальтийские кресты! И внятно улыбнулась богоматерь с книжкой в тонких белых пальцах.
Он постоял, любуясь делом своих рук; благоговейно перекрестился на иконы Михаила Малеина и Анны Пророчицы; застенчиво поклонился богородице и тихо вышел во двор.
Из слухового окошка корпусного чердака он вновь поглядел на церковь. Праздничными огнями горела она, словно шла в ней некая служба, безмолвная и потому особенно торжественная...
Так же незаметно удалось ему прокрасться в дортуар. Натянув на голову одеяло, он жадно вслушался в ночь. Все было тихо. Это была благословляющая тишина. И он забылся тем глубоким сном, который посылается в награду за содеянное благо.
Вышедший перед рассветом денщик Мацнева, увидев озаренный храм, сдернул с бритой головы кивер и размашисто перекрестился. И вдруг понял, что неурочная эта озаренность есть непорядок, -- и опрометью бросился докладывать начальству.
Евгений очнулся позже всех. С преступным восторгом внимал он растерянным крикам, гулкой беготне по коридору, звяканью шпор и брани дежурных офицеров.
Чувство раскаянья явилось лишь после обеда, при известии, что пьяненький церковный сторож посажен под арест, а его жена с грудным младенцем не выпускается из дому и к ней приставлен полицейский солдат с ружьем. Впрочем, и сторож, и грозно сторожимая жена его к вечеру были уже вне подозрений.
Расследование, однако ж, продолжалось. Пришел приказ главного директора Кадетского и Пажеского корпусов генерал-лейтенанта Клингера, коим, директору Пажеского корпуса господину Гогелю повелевалось до особого разрешения рассадить всех воспитанников, замеченных в каких-либо шалостях, по отдельным комнатам и строжайше вести дознание.
Арестациц подверглись пажи второго отделения Приклонский, Креницын и Ханыков; из третьего -- второгодник Баратынский.
XVII
В воскресенье всех подозреваемых выпустили.
Он растроганно приглядывался к старым товарищам, как бы заново знакомясь с ними. Сознанье, что они невинно пострадали из-за его проделки, наполняло его душу тихим умиленьем и желаньем служить им. Но открыться он не решался...
-- Ты понапрасну отчуждаешься от нас, Баратынский, -- важна молвил Креницын. -- Негоже забывать давних соратников.
Евгений грустно рассмеялся. Разве отчуждался он? Сама судьба разрознила их. Судьба и дозорчивая опека злопамятного капитана.
-- Други! А не возобновить ли нам наши чердашные симпосии? Мацнев заболел -- и, кажется, серьезно.
-- А Десимон терпеть не может злобного бурбона,-- веско вставил Приклонский. -- Капитан чем-то его обидел, и француз par dИpit {С досады (франц.).} во всем мирволит его воспитанникам. N'est-ce pas {Не так ли? (франц.)}, Баратынский?
Это было правдой: разве удалась бы при Мацневе столь ослепительная проказа?
Он кивнул. Душа, стосковавшаяся в одиночестве, так и рванулась навстречу бесшабашному дружеству.
-- Выждем, однако ж, покуда история с церковью не уляжется,-- рассудительно заметил Приклонский,-- и опять начнем собираться. А история, кажется, покончится благополучно. Начальство замнет, дабы не огорчать государя.
... Юных заговорщиков меньше прельщали теперь пирожные и конфекты. Все чаще за импровизированным столом, сооруженным из кровати с поломанными ножками, красовалась бутылка моэта или бордо. И редко и далеко не с прежним жаром обсуждались теперь похождения достославного Ринальдо Ринальдини.
Запевалой душемутительных разговоров о женских прелестях был Приклонский.
-- В прошлое воскресенье дядя водил меня в театр,-- рассказывал он, небрежно прихлебывая из горлышка раскупоренной бутылки. -- Пела Нимфодора Семенова. Ах, господа!
-- У Семеновой голосок тощий,-- вступил Евгений. И тотчас залился жгучей и липкой, как вар, краскою: он никогда не слышал пенья Семеновой и повторил сейчас чьи-то чужие слова.
-- Мненье ваше справедливо, Баратынский,-- важно согласился Приклонский. -- Голос у нее действительно тощий. Но зато какая роскошная полнота плеч!
Все почтительно примолкли. Евгений протянул руку.
-- Позвольте мне глоток,-- сказал он сипло.
-- Ах, пожалуйста! -- Приклонский передал бутылку. -- Пейте смелей, Баратынский. Завтра я принесу еще.
Все опять притихли. Креницын первым прервал молчанье:
-- Приклонский, мы стали взрослыми. Нам надобно все же знать, откуда берешь ты средства на эти роскошные угощенья.
Приклонский снисходительно улыбнулся:
-- Ах, господа, господа... Ну -- так и быть. Ведь мы свои люди. -- Он обвел пытливым взглядом насторожившихся товарищей. -- Ничего страшного, уверяю вас! Вы же знаете, сколь богат мой дражайший родитель. В его бюро лежат пуки высчитанных ассигнаций. Когда мне надобно, я прошу папеньку -- и он мне дает. -- Приклонский деланно зевнул. -- Но иной раз неохота отвлекать его, и тогда я беру сам. Вот,-- сын камергера извлек из кармана ключик с резной бородкой и рассмеялся. -- Ах, господа, но какая нам-то с вами забота! Разве, в конце концов, деньги моего родителя -- не мои деньги? Я ведь прямой наследник его. Выпьем же, господа, за то, чтоб не сякло вино за нашими тайными трапезами! Виват!
-- Виват! -- молвил раскрасневшийся Креницын,-- Прекрасно сказано у Карамзина:
Да светлеет сердце наше,
Как вино сияет в чаше,
Осребряемо луной!
-- Прекрасно сказано! -- подхватил с жаром Евгений. -- Выпьем, господа! Приклонский придержал его за обшлаг мундира и шепнул доверительно:
-- Баратынский, одну минуту...
Рекреационная зала была полна прогуливающимися и чинно шалящими пажами. Заговорщики вышли на лестницу. Сын камергера картинно облокотился на мраморное перило.
-- Матушка моя, находясь в Москве, опасно занемогла. Она жаждет видеть меня. Начальство отпускает меня по семейственным обстоятельствам в Белокаменную. -- Он выдержал небольшую, но значительную паузу.
-- И надолго вы?
-- Бог весть. -- Приклонский грустно вздохнул. -- Тоскливо мне расставаться с вами, дорогие друзья, и с укромным убежищем нашим. -- Он ободряюще улыбнулся. -- Но я вовсе не желаю, чтобы наше сообщество терпело в чем-нибудь нужду! У меня есть план. Я избрал тебя, Баратынский.
Евгений польщенно вспыхнул: впервые за все время знакомства великолепный Приклонский почтил его свойским "ты"...
-- Лишь на тебя я могу положиться, Баратынский. Я ведь знаю, кто осветил церковь. О, не вздрагивай: я не выдам и на эшафоте! Но и ты...
Приклонский испытующе вперился в побледневшее лицо приятеля.
-- Mais qu'est-ce donc...{Но что же, однако... (франц.).} -- растерянно пробормотал Евгений.
-- Тебе я оставляю залог моей преданности нашему содружеству.
Приклонский вынул из кармана ключ и небрежно повертел им.
-- Кузен Дмитрий слишком легкомыслен...
Он взял руку оторопевшего Евгения и, словно бы играя в детские ладушки, вложил в нее запотевший ключ. Ударил колокол, вещающий окончание рекреации.
После ужина собрались на чердаке. Приклонский держался грустно и торжественно. Креницын уныло молчал. Плутоватые глаза Ханыкова обескураженно блуждали по лицам товарищей -- казалось, озорник готов был заплакать с огорченья.
Приклонский поднял руку:
-- Silence {Молчание (франц.).}, господа! Мне неведомо, на какой срок отторгнут меня от вас печальные мои обстоятельства. Но, господа, уезжая, я подумал о вас. Оставляю вам заместителем моим Баратынского. Креницын недоверчиво вскинул взгляд. Евгений потупился.
-- Пусть не гаснет,-- подтвердил Ханыков.
Пажи выпили.
-- Но чтобы оно не погасло, надобны средства. Помыслив на досуге, я решил без жеребьевки избрать хранителем сего орудия (Приклонский показал заветный ключ) Баратынского. Выпьем, господа, за вольное сообщество наше!
-- Виват! -- воскликнул Ханыков.
-- Тсс, кузен. И особливо хотел бы я выпить здоровье Баратынского -- истинного рыцаря дружбы!
-- Виват, Баратынский! -- Креницын порывисто обнял соседа.
Хмель колыхливо плеснул в голову, жарко обдал сердце. Растроганно мигая, Евгений любовался вдохновенным лицом Приклонского.
XVIII
На масленую пажей отпускали к родным.
Первый день праздников решено было отпировать на воле.
Обманув -- каждый по-своему -- дежурных офицеров и людей, присланных от родственников, заговорщики встретились возле кондитерской Молинари. Осипшим от волненья голосом Ханыков заказал три рюмки ликеру. Евгений опьянел, как всегда, стремительно. Он испытывал давно забытую уверенность в своих силах, в благосклонной своей судьбе. Воистину командиром этих славных, вдруг оробевших ребят чувствовал он себя сейчас. Ему хотелось предводительствовать и блистать.
-- Что приуныли, други? Экий грех, право, -- собраться на воле и пить вино! Одни слабые умы хотят, чтоб их почитали непогрешимыми.
-- Превосходно сказано,-- солидно кашлянув, ободрил Ханыков.
-- Давайте еще по рюмке! Впрочем, нет: по бокалу шампанского! Беспричинно смеясь, приятели вытолкались на улицу. Легкий, по-весеннему пахучий, но морозный ветер приятно жалил ноздри. Множество саней мчалось по Невскому. Следы полозьев сверкали на мерзлом снегу хищным сабельным блеском.
Кучер в синем кафтане, перехваченном малиновым кушаком, пронесся мимо, обдав целым снопом колких снежных искр. Из-под косматой папахи свирепо и весело глянуло румяное лицо усатого седока.
-- Денис Давыдов. Герой и стихотворец,-- завистливо бросил Креницын.
-- Гей, извозчик! -- крикнул Евгений. -- В Красный кабачок!
Сани плавно прокатили по Литейному; бойко, но сдержанно миновали чинный трехэтажный дом дяди Пьера; сторожко и вроде виновато скользнули мимо уныло вытянутого деревянного особняка, отвоеванного у казны Аракчеевым, -- и беспечно понеслись по уезженной дороге. Пар двумя морозными столпами вырывался из ноздрей игреневой кобылы, снег упруго брызгал из-под копыт.
-- Упоительно,--бормотал он, закрывая глаза и всем существом предвкушая что-то восхитительное и ужасное. Ханыков привалился к нему и оглушительно шепнул, прямо в ухо:
-- Едем к Приклонскому!
-- А ты куда? -- упавшим голосом спросил Евгений.
-- Мне в придворную прачешную. К кастелянше,-- Креницын смущенно улыбнулся. -- С поручением от маменьки. Камергер сперва несколько удивился позднему визиту молодых людей: он недолюбливал шаловливого племянника. Но, узнав Евгения, тотчас подобрел.
-- Как же, как же; отлично помню. Прэ-лестные игрушки! И ведь все своими руками, не так ли? -- Любезный молодящийся господин, неестественно белое чело которого спорило с фальшивой чернотой тщательно причесанных волос, несколько отступил назад, как бы желая лучше рассмотреть искусника.
-- A... Oui, monsieur, -- замешкавшись, пролепетал Евгений.
-- Митя, э... покажи гостю гравюры,-- сказал Приклонский. -- А я схожу за одой. Одой на прибытие государя. Как раз напечатали, напечатали. Сам Василий Львович Пушкин похвалил -- хе-хе...
И, запахнув полы полосатого халата, хозяин ушел на поиски своей оды.
-- Ну? -- шепнул Ханыков. -- Сдрейфил?
-- Чего? Отчего? -- Евгений пожал плечами и сделал шаг к дверям.
-- Ключ-то где? Ступай, коль соглашался. Эх, мямля! -- Ханыков сердито хмыкнул.
-- И вовсе не мямля,-- оскорбленно сказал Евгений. Язык странно отяжелел и еле повиновался ему. -- И вовсе... Все равно. Мне решительно в-все равно.
-- Они здесь,-- шепнул Ханыков. -- А я на рояле поиграю. Будто мы -- так, ничего... Они здесь. Вон в бюро.
Евгений, чуть не падая, приблизился к темно-вишневому бюро с латунными веночками, ткнул ключом в резное гнездо замка. Раздался отвратительный скрип; он потянул за веночек -- ящик подался туго, неохотно. Он рванул яростно -- куча новеньких ассигнаций, словно шелестящая пена, хлынула к его пальцам.
-- Сколько брать?
-- Бери пять. Нет -- десять,-- шепотом отвечал Ханыков, прильнувший ухом к зеленой штофной портьере. -- Там еще шкатулка. Ее тоже. ... Запомнились рваные, несвязные подробности: непрестанно хихикающий и заикающийся Ханыков тащит в подворотню; потом бегут на черную лестницу; воняет мокрым тряпьем и квашеной капустой; у запыленного зарешеченного оконца ("Тюрьма! Уже!..") вытаскивают из карманов и роняют ассигнации, никак не могут сосчитать; Дмитрий перочинным ножиком взламывает шкатулку,-- пуста прелестная шкатулка! Пуста и грубо обезображена ножом... Сбегают вниз, спешат сумеречными переулками к придворной прачешной, на квартиру кастелянши. Креницын встречает -- они вдруг оказываются в зальце, заставленном креслами и лубяными коробьями. Раскаленный рог месяца упирается в оконницу, отбрасывает темный крест на льдисто мерцающий пол... И страшная слабость; ноги подкашиваются; он опускается на узкий сундук ("Ах, как жестки железные полосы оковки!"). И туман. И в нем -- неестественно белое чело камергера Приклонского, влажные близорукие глаза в красных веках. И тишайший, вздрагивающий, полный слез маменькин голос... Но это уже во сне.
XIX
"... Баратынский и Ханыков, отпущенные на масленицу к родственникам, вместо того, чтобы идти к оным с присланными за ними людьми, с коими из корпуса отпущены были, пошли к камергеру Приклонскому, по знакомству их с сыном его, пажом Приклонским, и вынули у него из бюро черепаховую в золотой оправе шкатулку и 500 рублей ассигнациями. Директор корпуса, коль скоро о сем узнал..."
Генерал-лейтенант Клингер отъехал в кресле по навощенному паркету и шумно выдохнул скопившийся в груди воздух. Он отдыхал.
... Экзекуция в Пажеском корпусе всколыхнула многое. Впервые за долгие годы отчасти утолялась тоска по отмщенью. Он даже испугался себя в те минуты. Спасибо добродушному глупцу Клингенбергу, что надоумил выйти за дверь.
И этот статный юнец с лицом нежным и решительным тоже задел, растревожил... А случай с церковью?
... Он мнил себя редкостным сердцеведом, учеником Лафатера, знакомством с коим весьма гордился. Навещая Пажеский корпус, он пристально вглядывался своими прекрасными, льдистыми глазами в бледнеющие лица воспитанников, стараясь определить, кто мог отважиться на столь дерзкую и романтичную шалость. В праздник хиротонии архиерея тесная церковь едва вместила всех воспитанников, корпусное начальство и собравшихся гостей. Кадетский хор пел на двух клиросах литургию Бортнянского под личным регентством автора, величаво помахивающего шапкою шелковых седин. И уже знакомый рослый паж пел соло, стоя вполоборота к публике.
покатый лоб, отблескивающий желтоватым пламенем свечей, изобличал душу упорную и возвышенную. Клингер невольно залюбовался юношей; давние впечатления бледными бликами расколебали отвердевшую память.. Ему вдруг помнилось, что юнец похож на молодого Гёте -- похож не столь чертами лица, сколько гармонической ладностью всего облика, какою-то уверенною светоносностью.
... Конечно, можно было бы на свой риск строго наказать неразоблаченного мятежника, за которым, как это удалось установить, водилось уже немало грешков. Но карать за пустяки не хотелось -- Клингер был выше пустяков,-- а возмутительный проступок с полунощным освещением запертой церкви доказан все-таки не был.
Он прознал, что воспитанник третьего отделения Евгений Баратынский замечен в сочинении виршей. Самолюбие Лафатерова ученика отчасти удовлетворилось этим открытием. Клингеру представилась тетрадка с зеленой обложкой и голубоватыми страницами, испещренная стихами в туманно-вольнолюбивом духе, старательно срифмованными, но с многочисленными нарушениями цезуры и метра.
Увлекшись игрою воображенья, он попытался даже набросать нечто в предполагаемом стиле этого осанистого молокоcoca -- с тем, чтобы когда-нибудь сличить подлинные его писания со своей априорной поделкой. Но стихи уже скверно давались ему; генерал брезгливо порвал черновик.
При вести о преступном событии, главная роль в котором принадлежала Евгению Баратынскому, и о существовании секретного общества, руководителем коего также оказался поименованный кадет, им овладели гнев и страх: что будет, ежели прознает Аракчеев или государь? К этим чувствам, однако ж, вскоре присоединилась затмившая их тайная радость. То была радость важная, похожая отчасти на удовлетворенье, которым некогда венчались творческие прозрения молодого Клингера. Предчувствие стареющего провидца сбывалось блистательно.
Генерал-лейтенант русской службы вновь придвинул кресло к письменному столу и, оперев подбородок на твердый золоченый воротник, продолжал сочинение всеподданнейшего рапорта:
"... послал гофмейстера на придворный прачешный двор к кастелянше Фрейганг, у которой, по порученности от матери, находился, по случаю масленицы, паж Креницын, у коего по известной по корпусу между ними связи, предполагали найти и упомянутых пажей, Ханыкова и Баратынского, как действительно и оказалось".
Он отпил зельтерской, возбужденно побарабанил указательным перстом по столу и вновь принялся за работу, с усильем переводя на русский язык немецкие фразы, изящно слагающиеся в его голове:
"Пажи сии, по приводе их в корпус, посажены будучи под арест в две особые комнаты, признались, что взяли упомянутые деньги и шкатулку, которую изломав, оставили себе только золотую оправу".
Он отвалился на жесткую спинку прямого кресла и проворчал благодушно:
-- Barbarische Land. Barbarische Sprache {Варварская страна. Варварский язык (нем.).}
XX
Девки бойко сновали по коридору с тазами теплой воды. Камердинер Прохор хрипло командовал в зале, которые рамы распечатывать и выставлять.
Зяблик за окном раскатисто трелил, примостясь на старой елке. Маменька остановилась, полюбовалась красноватой, решительно выпяченной грудкой певуна и пошла с нянькой Перфильевной на деревню -- врачевать хворых баб.
Он привстал на кровати -- непреодолимо потянуло броситься вослед.
Голова закружилась: два месяца горячки обессилили его.
Он поборол прилив слабости и вытащил из-под матраса тетрадку.
"Случай -- ничто для сердца равнодушного и невнимательного" -- так Вы однажды сказали, дражайшая маменька. Но несчастное происшествие, потрясшее весь состав моей души, навечно запечатлелось в моем сердце. Вы одна способны понять это".
Он отбросил карандаш и прошептал с отвращением:
-- Боже, как я пуст! Как омерзительно пуст! -- Взял со столика зеркальце, забытое матерью. Настороженно глянули запавшие, обведенные коричневыми кругами глаза. Но губы были румяны и упруги, как у здорового.
-- Какое порочное лицо,-- прошептал он с мстительным удовлетвореньем. -- Какое бесстыдно лживое...
самоистязании странную отраду, успокоенье даже.
"Я страдаю, страдаю. И поделом! Поделом вору мука! О, жестокий рок -- казни, казни меня! Пусть душа моя погаснет от горя и общего презрения, пусть я исчахну, умру, оплакиваемый доброй маменькой, братьями, невинною крошкой Софи... Как знать? -- может быть, и кузина прольет слезу при известии о кончине моей... Нет: все изменяет на этой изменчивой земле! Приклонский -- боже мой, Приклонский!" Дни, проведенные в ожидании высочайшей воли, были самыми ужасными в его жизни.
Каждый удар барабана заставлял вздрагивать и обмирать: чудилось -- сейчас дежурный выкликнет его фамилию, и его поведут в рекреационную; сторожа, ухмыляясь, разденут его; качнется и окаменеет шеренга однокашников -- уже бывших, уже далеких, чужих! -- весело свистнет в омертвелом воздухе сочная глянцевитая розга...
Пажи отделения не разговаривали с ним; воспитатели и педагоги, проходя, хмурились, не глядя и не отвечая на форменное приветствие. Лишь мелюзга из младших классов вилась под ногами, дергала фалды мундира и выкрикивала глупые срамные прозвища.
И Приклонский,-- Приклонский, срочно вызванный из Москвы, отрекшийся от всего, брезгливо воротящий при встречах надменное красивое лицо! Это было страшнее всего.
Первого марта 1816 года Баратынский и Ханыков уже не числились в списке пажей; третьего марта последовало приказание министра, объявлявшее волю государя: Баратынского и Ханыкова, как исключенных из Пажеского корпуса за негодное поведение, запрещалось принимать в какую бы то ни было службу, кроме как -- ежели они сами того пожелают -- рядовыми в армию.
... Он уходил из корпуса в отроческом своем камзоле, из которого вырос еще в прошлом году, ведомый молчаливым, взволнованно посапывающим дядей Пьером, одевшимся, как нарочно, в щегольской синий фрак со светлыми узорчатыми пуговицами, в узкие гороховые панталоны и сапоги с желтыми отворотами. Уходил, понуря голову, полную звенящего пламени, по-старчески сутуля плечи, изо всех сил стараясь съежиться, уменьшится в росте, распылиться в душном столпе отвесных лучей, бьющих из верхних окон. "Боги, отнимите у меня мой образ..." Но какой свежий воздух был здесь! Или казалось так после долгой болезни?
Чаем, крепким парным чаем пахла юная листва берез; терпко, задиристо благоухала у ледника свежая крапива. И отцовские пинии дышали сухим смолистым ароматом -- как старые скрипки. Они поднялись, точно привстав на цыпочки, и широко развернули свои зонтики, готовясь к небесному полету.
А Джячинто умер -- маменька писала в корпус, когда уже разразилось несчастье, но еще не ведая о нем. Добрый старый Боргезе -- как огорчился бы он, узнав о преступленьи своего питомца.
-- Vivere sperando, morire cacando {Жить в надежде, умереть в дерьме (итал. поговорка).}, -- ворчал дядька, читая о поражениях своего давнего недруга Бонапарта и кровожадно осклабляясь. Но когда Наполеон добровольно предался злейшим своим врагам -- англичанам и те на корабле "Беллерофонт" отвезли великого возмутителя на глухой остров,-- какою скорбною жалостью просветлело хмурое лицо итальянца!
укладку... Сочинить эпитафию. В стихах, непременно в стихах. Бедный странник Боргезе любил стихи...
Он побрел к оврагу. Ираклий и Леон бежали навстречу, отмахиваясь от жары огромными лопухами. Ираклий, споткнувшись, улыбнулся предупредительно и вроде бы испуганно; Леон, потупясь, посторонился, хоть места в аллее было, предостаточно.
Он улыбнулся и кивнул им. И пошел далее, невольно замедлив шаг, надеясь, что окликнут. Но тотчас подумалось: "Что я им скажу? Как буду с ними?"
И зашагал скорее. Но братья не окликнули.
Он быстро устал и побрел назад, выбирая тропинки глуше, чтобы не встретить ненароком маменьку. Дома, на людях, с нею было легче. ... Пытка прощающей нежностью оказалась несносней ожидаемых укоризн. Мать беседовала с ним кротко. Но он чувствовал на себе ее косвенные взгляды, смущенные, недоверчивые. И, господи, столько печали, затаенного ужаса сквозило в ее глазах, в утомленном голосе! И так откровенны были намерения говорить о постороннем, о пустяках: жаловаться невпопад на Сержа, который целыми днями бегает с сачком за бабочками и препарирует перочинным ножиком каких-то гадких жуков, и с искусственным негодованьем рассуждать о дороговизне чая и грубости камердинера, и сетовать на капризность Софи... Она приблизилась, играя аленьким парасолем, улыбаясь беспечно.
Он молчал. Мать взяла его руку, подвела к скамейке.
-- Ты что-то красен, мой дружок. Нет ли у тебя жара? -- Она пробежала по его лбу холодными легкими пальцами.
-- Нет, maman.
-- А! -- она рассмеялась. -- Ты, верно, играл с Ираклием и Левушкой? Ты всегда придумываешь разные проказы: у тебя характер жовиальный {Игривый, живой.}, это очень здорово...
-- Отпустите меня к дяде! Про... прошу вас!
Внезапно рванулся и побежал к дому -- нелепо, какими-то зигзагами, точно раненый или слепой.
Александра Федоровна, медленно бледнея, смотрела вослед.
-- Mon Dieu, je suis coupable de cette faute. Je suis trХs coupable... {Боже мой, я виновата во всем этом. Я так виновата... (франц.)}