• Приглашаем посетить наш сайт
    Культурология (cult-lib.ru)
  • Голубков Д. Недуг бытия. Хроника дней Евгения Баратынского.
    Параграфы XXXI - XXXV.

    XXXI

    -- Это блошка укусила,-- утешал он плачущую на его руках Машеньку. -- Это блошка. Сейчас все пройдет. Ласковый и неопрятный лекарь, прививший детям оспу, усаживался в дрожки.

    -- Как он больно делает,-- огорченно сказала Настасья Львовна. -- Жаль, что Серж задержался...

    Да, Сержу нашлось бы нынче в Маре дело. Нескончаемые детские хвори, Настенькины ревматизмы и грудь, неотвязная маменькина ипохондрия -- паутина недугов, неопасных, но затяжных и липучих, опутала Мару.

    В особенности заметен казался разрушительный ход времени на облике маменьки.

    Он с жалостью и тайным ужасом приглядывался к усохшей, до срока одряхлевшей женщине, избегающей гостей, даже родных. Лишь с ним оставалась она разговорчива, но эта доверительность отталкивала: мать, сосредоточившаяся на своих обидах и суеверьях, стала карикатурным отраженьем тайных его слабостей; его пугало родство с нею.

    Желтоликие, в темных одеждах старушки бесшумно гнездились в ее комнатах, часами перебирая спицами и штопая что-то. Что делали они, он не знал: никогда не видел готового результата их работы. Про себя он называл их Парками -- и вежливо, но с тайной робостью улыбался им и сторонился, встречая в коридоре или зале.

    Мать, вперяясь в его лицо бледными, как спитой чай, главами, рассказывала:

    -- У Кривцовых в усадьбе поселилась девушка. Чрезвычайный случай. Не усмехайся, mon enfant {Мое дитя (франц.).},-- ты молод, а покуда молод, все кажется несерьезно. Mais c'est trХs intИressant {Но это очень интересно (франц.).}. Вообрази: без посторонней помощи она впадает в сомнамбулическое состояние! И врачует, и бесподобно врачует! -- Маменька заговорщицки наклонялась и шептала: -- Меня водили к ней! Она удивительно помогла мне! Я стала быстро засыпать и сплю теперь по десять часов кряду... Хочешь -- поедем вместе, и ты ей покажешься. Ты не усмехайся, Бубинька, ты молод. А вот поживешь с мое, так поймешь...

    А он усмехался, чтоб не закричать, упав к ее ногам: "Не надо, не продолжайте! Не надобно исцеляться, и незачем жить с ваше -- страшно земное бытие! Страшна жизнь, страшно разводит она родных и близких... И вовсе не страшна смерть-избавительница, но чудовищна смерть, исподволь вселяющаяся в живых".

    XXXII

    Наконец явился брат с женою и девочкой.

    Даже старожилы, не позабывшие затей покойного барина, дивились изобретательным забавам его младшего сынка. По любой погоде сгонял он обленившихся людей строить купальню и деревянный павильон с дорической колоннадой, чертеж коего сделал он сам. Вечерами Серж азартно обсуждал с соседом Кривцовым проект фабрики на английский образец, а в троицын день, к великому маменькиному неудовольствию, иллюминировал парк, развесив на деревьях разноцветные фонари, и устроил салют из бенгальских огней и самодельных ракет. Целую неделю он приставал к Евгению -- и заставил-таки написать текст комической оперы, музыку и костюмы для которой сочинил сам.

    Софья Михайловна пела и танцевала заглавную роль; своим маленьким, но смелым сопрано она чрезвычайно мило исполнила шутливую канцону а la Россини, украшенную несколькими каверзными каденциями.

    Евгений смотрел и слушал с удовольствием, и смеялся, и хлопал доморощенным артистам, но ощущение странной неуютности не покидало его.

    В полночь, когда они собрались в новом павильоне, увитом диким виноградом, Сонинька сделалась вдруг грустна и капризна. Отослав мужа за лафитом, охлаждаемым в ручье, она ссутулилась, как старушка; ее большой, очаровательно румяный рот горестно покривился.

    -- Qu'avez-vous, ma chХre? {Что с вами, моя дорогая? (франц.)} -- участливо осведомилась Настасья Львовна. Сонинька признательно пожала ей руку, но не ответила.

    -- Как восхитительно танцевала в дивертисменте Лизанька,-- продолжала Настасья Львовна. -- Такая крошка -- и столько грации!

    -- Ах, никогда, никогда... -- прошептала Софья Михайловна, пряча лицо в ладони и сомнамбулически покачиваясь. -- Что, милая Сонинька? -- спросил он ласково.

    -- Когда он... отбыл к теням, как сам говорил... Последнее его слово было имя Лизы. -- Софья Михайловна стиснула горло пальцами, не то ободряя, не то удушая силящиеся вырваться звуки.

    -- Полно, ма шер, полно, -- утешила Настенька. -- Все миновалось, и жизнь продолжается.

    Она закрыла глаза и крепко обхватила свои полные покатые плечи.

    -- Серж обожал меня. Целых шесть лет он преследовал меня пламенно и настойчиво. В нем редкостное сочетанье горячности и твердости, его страсть могущественна...

    Она вздрогнула и улыбнулась смущенно.

    -- Он всякий день бывал у меня. И когда барон... отбыл... Софья Михайловна понурила красивую голову и продолжала еле слышно:

    -- Серж бросился к моим коленям. Его отчаянье... минута моей слабости... Боже мой, боже мой! Страшна жизнь, ужасна судьба! И все, все проходит! Даже эта страсть, этот священный пламень. И остается только стыд, только раздраженье нервическое. Только пепел...

    Раздался звучный баритон Сергея, распевающего Беранжерову шансонетку:

    Ah, monsieur le SИnateur, Votre trХs humble Serviteur! {*} {*Ах, господин сенатор, Я ваш покорнейший слуга! (франц.)}

    Софья Михайловна быстро отерла слезы и рассмеялась:

    -- Этой невинной песенкой он доводил моего бедного папа до бешенства!

    Смуглое, энергическое лицо брата озабоченно улыбалось, черные глаза насмешливо темнели под яркими очками. Запыхавшийся лакей с подносом, уставленным бутылками и бокалами, едва поспевал за барином.

    Софья Михайловна, обольстительная в прозрачном тюлевом платье, в короне из папоротника, которую она так кстати позабыла снять после нынешнего спектакля, кинулась навстречу мужу и обвила его шею длинными руками.

    XXXIII

    Жизнь возродилась в Маре -- но жизнь новая, чуждая. В редкие свои выходы к общему столу мать зорко и понимающе взглядывала в лицо Евгения, но это сочувствие лишь усиливало его тревогу и тщательно скрываемое раздражение. Дальняя соседка, бедная дворяночка, заливаясь тихими слезами, попросила Сергея Абрамовича съездить к ее заболевшей сестре. Серж согласился; Евгений, неожиданно для самого себя, вызвался сопровождать брата.

    -- Август, осень, а парит как,-- заметил Серж, приоткрывая запыленное оконце. Свежий хлебный ветер отрадно повеял в затхлую духоту кареты. Мерный стук топоров долетел из-за оврага: сосед сводил рощу.

    -- Гермес, всюду Гермес действует, -- пробормотал старший. -- Вот и Языков пишет: определился в Межевую, все к тому же бессмертному Гермесу, под началом которого служил когда-то Вяземский, а потом и я.

    -- Что ж, пусть хоть Гермес действует,-- сухо бросил младший. -- Все лучше, чем болеть со скуки или спиваться втихую, как наш братец Леон.

    И спросил внезапно:

    -- Скажи, Эжен, ты с Каховским знался?

    -- Видел -- но так, мельком: кажется, Рылеев представил...

    Евгений натянуто рассмеялся:

    -- Не помню, милый. Давно было. И Рылеев-то полузабылся.

    -- Поразительно, -- проговорил Сергей, обращаясь не к брату, а к отворенному окошку,-- Повезло на встречи с необыкновеннейшими людьми времени -- и через жалкие несколько лет все позабыть!

    -- Не все, положим. -- Евгений обиженно и надменно откинулся на кожаные подушки. -- Далеко не все. Но должен сознаться: знакомства с подобными людьми не принадлежат к главным впечатлениям моего бытия. И безумные их поступки, ежели и представлялись мне когда-то достойными благоговения, ныне ничего, кроме жалости и недоуменья, во мне не вызывают.

    Он тщательно раскурил сигару.

    -- Их деянья кажутся мне усиленным до трагической абсурдности подобием моего отроческого безумства.

    -- Ты о своем пажеском преступлении?

    -- Иных преступлений и безумств я, по счастию, не совершал.

    -- Бездейственное бытие -- тоже преступленье. Особливо в такой стране, как Россия.

    -- Но ты-то доволен ли многодеятельной своей жизнью? -- отпарировал старший.

    Серж промолчал.

    -- Убежден, что, достигнув полной зрелости и умудрясь реальною жизнью, ты станешь судить иначе,-- смягчаясь, сказал Евгений. -- Свершать нелепости единственно ради того, чтобы совершить что-то,-- несомнительное доказательство умственной ребячливости. Не так ли?

    Сергей презрительно безмолвствовал.

    -- Опусти окошко -- не выношу сквозняков,-- раздраженно попросил старший брат.

    -- Изволь. А тебя попрошу не курить: у меня мигрень разыгрывается от этих дорогих сигар.

    XXXIV

    Он пожаловался жене, что им, как пушкинским Онегиным, все более овладевает охота к перемене мест. Настенька, прибегнув к ласковым хитростям, уговорила вернуться в Каймары, к недугующему Льву Николаевичу. Начинался сентябрь, сухой и погожий, с легкими хрусткими утренниками и такою высокой, такой прозрачной синевою небес, что душа сладко маялась невнятной печалью, жаждою неопределенного счастья, тоскою по какой-то неведомой деятельности.

    Пятого утром он отпросился у Настеньки в город и к обеду был уже в Казани. Он не захотел останавливаться в городском доме тестя, а велел ехать в гостиницу Дворянского собрания, в тихий Петропавловский переулок.

    Гостиница, окруженная сонными маленькими домиками, была почти безлюдна. Небритый припухший ротмистр -- верно, ремонтер -- встретил его на лестнице и, изысканно поклонившись, осведомился, не желает ли мосье сразиться по маленькой в бостон; Баратынский со столь же изысканным поклоном отвечал, что нет, не желает. Припухший ротмистр обиженно чмокнул и, кивнув уже с откровенной нахальностью, хлопнул дверью своего нумера. Отобедав в гостиничной ресторации, он вышел прогуляться. Двор был пуст, лишь допотопный, но свежелакированный дормез горбился под раскидистой липой.

    Он перекрестился на изящную махину Петра и Павла и спустился к Проломной.

    выкриками покупателей и меланхолическими замечаньями знатоков, толпящихся у прилавка. Попугай с растрепанным перламутровым хвостом ругался дураком; ученый скворец то заливался по-соловьиному, то подражал флейтовым стонам и кошачьим воплям иволги. Средь всего этого содома невозмутимо сидел на перевернутом лукошке хозяин, щуплый мужичонка, и покуривал едчайшие корешки.

    Он купил для маленькой Машеньки ярчайшую лимонную канарейку и, велев камердинеру снести ее в гостиницу, побрел переулком вверх.

    Рассеянно озираясь и кланяясь полузнакомым барыням и купчихам, выходящим из модных магазинов, он дошел до подножья университетской горы и, отыскав тропку, памятную по прогулке с Перцовым, поднялся к полукруглой колоннаде и присел на обветшалую скамейку.

    "Ераст был прав,-- подумал он. -- Год с небольшим, а не узнать фуксовского сада".

    Обильный репейник победоносно глушил отцветшие кусты штамбовых роз; ободранные на мочало липки жалко светлели телесной наготой стволов, и чья-то коза усердно щипала травку, высоко взросшую в стенах разрушенной оранжереи.

    Солнце, ущемленное скатами холмов, грузно садилось за Волгой. Ровным, пыльным блеском золотилась дальняя степь.

    -- Как время катится в Казани золотое,-- сказал он и быстрыми шагами сошел к Рыбнорядской улице. Уснул с трудом: ротмистр за стеною играл с отыскавшимися партнерами далеко за полночь. Победные клики, брань и звон шпор пробивали толстую стену, точно звуки неприятельского стана, ведущего осаду затаившейся крепости. А на рассвете разбудили веселые ругательства, и громкий смех, и бесцеремонное топанье -- но уже внизу, под окном. Он в ярости соскочил с кровати и, сжимая лопающиеся от невыносимой боли виски, распахнул обе створки разом.

    Запыленные, разбитые дрожки бочком жались к принаряженному дормезу; почтовая тройка, вымотанная долгой и, видно, азартной дорогой, уныло нурила хвосты и гривы. Трактирный человек в поношенной ливрее проворно снимал с запяток сундук и, отдуваясь, тащил к крыльцу. И следом за ним по скрипучим ступеням взбегал Пушкин в шинели с бархатным воротом и в мятой поярковой шляпе. Он без стука ворвался в нумер, оказавшийся соседним с его комнатой.

    Пушкин в длинном глухом сюртуке укладывал на подоконнике большой дуэльный пистолет и потертые записные книжки.

    Он живо обернулся; лицо его было бледно и смугло; молодые, едва ощетинившиеся усы придавали ему выраженье мальчишеской забиячливости.

    -- Ба! -- воскликнул он радостно. -- Баратынский! Вот не ждал.

    Они обнялись. Пушкин, засмеявшись, высвободился из объятия и отступил на шаг.

    -- А ты изменился, душа Баратынский.

    Он прикрыл усы и дернувшиеся губы ладонью; поголубевшие глаза налились внимательным и насмешливым блеском.

    -- Так правда -- ты службу кинул?

    -- Кинул, Пушкин. Но расскажи, с чем ты пожаловал в Казань?

    Пушкин расхохотался.

    -- Не поверишь, брат Баратынский!

    -- Неужто дела романические?

    -- О да! Роман, и преавантюрный... -- Пушкин с таинственным видом привстал на цыпочки и шепнул приятелю на ухо: -- Предосудительнейший союз -- и с кем? С Емелькой Пугачевым!

    -- Клянусь Вакхом, Кипридой и блудливыми очами городничихи, с коей катил сюда от самого Нижнего! Но как твои? Прелестная твоя воскресительница? {Имя Анастасия происходит от греческого слова "анастасос" -- "воскрешающий".} Что Левка? Я его научу-таки боксировать -- погоди ужо, тебя лупить станет!

    -- Непременно обучи боксировать, и нынче же: уж я тебя не отпущу, покуда не побываешь в Каймарах... Но для чего ты запустил усы?

    -- Усы да борода -- молодцу похвала: выду на улицу -- дядей зовут. Баратынский, душа моя, но я меж тем должен немедля приниматься за дело! Женка в гневе великом: совсем забросил ее. Но некогда, господь свидетель, так некогда...

    -- Ты ведь не спал ни часу. Отдохни с дороги.

    Пушкин махнул рукою:

    -- В могиле отоспимся, друг Баратынский. До сна ль мне теперь? Его величество Пугачев изобидится насмерть! Слушай! Окажи мне услугу! Познакомь с Казанью, с окрестностями...

    Евгений сконфуженно помотал головой:

    -- Признаться, худо я знаю и Казань, и окрестности ее. Но я поскачу сейчас к профессору Фуксу -- он всю подноготную расскажет и направит, к кому надобно.

    -- Немец? Занятно... Не пропадай надолго, душа моя! Но, известив Фуксов и вернувшись в гостиницу, он уже не застал Пушкина. Досадуя на свою медлительность, а заодно, и на сверхъестественное проворство давнего товарища, он отобедал в трактире "Одесса" и завалился спать.

    Уже вечерело, когда его разбудил громким стуком и смехом Пушкин, успевший сбрить свои щетинистые усики и переодеться в черный фрак. Смуглое лицо его порозовело, глаза сверкали влажным голубым блеском.

    -- Душа моя, что за прелесть Казань! Какой кремль! Гулять, правда, боязно: стены обваливаются, но ландшафт -- диво! Вообрази: я побывал даже в каземате, где сидел мой злодей анпиратор. А каков в Суконной слободе Горлов кабак, рожи и речи какие! Так и ждешь, питух с всколокоченной башкою кликнет: "Жги город, робята!" Горлов -- это оттого, что фабричные горло в нем драли! Славно?

    -- Разумеется, славно,-- пробормотал он. -- Идем, однако ж, к Перцову, от него был человек. -- Славно! -- повторил Пушкин выпрыгивая из дрожек и озирая Рыбнорядскую площадь, тесную от возов, лавок и коновязей. -- Вечереет, а что народу, шуму! Хорошо, бойко!

    Перцов, парадно приодетый и раздушенный, повел гостей во второй этаж.

    -- Но уговор дороже денег, Ераст Петрович, -- напомнил Пушкин, останавливаясь в небольшой передней. -- Я не готов к многолюдству, да и костюм на мне дорожный.

    Перцов широким жестом распахнул дверь, и они оказались на пороге вместительной залы, полной принаряженных людей самого разного возраста.

    Пушкин по-детски ойкнул и попятился; Перцов перехватил его за талию и осторожно втолкнул в залу.

    -- Александр Сергеич, это все -- моя семья. Клянусь вам "Северною пчелою" купно с бедным "Заволжским муравьем", что все эти люди -- домочадцы мои...

    Пушкин быстро освоился в этой огромной семье; возбужденно посмеиваясь, рассказывал он петербургские новости и даже читал свои эпиграммы, выдавая их за изделья князя Вяземского; неутомимо расспрашивал о здешней жизни... Евгению стало вдруг не по себе. Надежда на задушевный разговор с милым товарищем рушилась; Пушкин, казалось, не обращал на него никакого внимания.

    Перцов предложил витиеватый тост, где вспомнил слова московского профессора Павлова о том, что растенье, возросшее из родной почвы, имеет свою сферу и что человек тоже обладает своей сферою, вне которой он должен умереть,-- Пушкин возразил со смехом, что все сферы родственны и нужны человеку.

    -- Так ты впрямь оставил службу?

    -- Далась тебе моя служба... Конечно, впрямь,-- подтвердил Евгений, преодолевая глухую досаду. --Не мальчик же я, чтоб вилять перед приятелем!

    -- Да, да... -- Пушкин поцарапал длинным, лопаточкой, ногтем пуговицу на своем фраке и улыбнулся. --ю propos: в Английском клубе велел тебе кланяться твой однокашник Креницын. Он сказывал о ваших мальчишеских забавах. Евгений залился жгучим липким румянцем.

    Перцов предложил сразиться в шахматы; Пушкин азартно вскинулся и последовал в кабинет, где набилось уже довольно желающих. На пороге он обернулся:

    -- Как, ты же любил шахматы?

    -- И теперь люблю, да устал -- мочи нет.

    Он простился с Перцовым и один отправился в гостиницу. Поутру кто-то стучал в его нумер, но болезненный сон оковал и тело и сознание.

    А поднявшись в десятом часу и подойдя к окошку, он уже не увидел во дворе бойких запыленных дрожек.

    XXXV

    Настасья Львовна, расстроенная и заплаканная, едва ответила на приветствие мужа.

    К обеду она вышла не в любимом своем голубом чепчике, а повязанная белым батистовым платком, что означало самое скверное расположение духа.

    -- Настенька, Пушкин приехал.

    -- А, -- протянула она.

    -- А какой он? -- встрепенулся белокурый кудряш Левушка. -- С саблей?

    Отец засмеялся:

    -- С саблей, с саблей, конечно. И в маршальском мундире.

    "Но для чего он дважды помянул мою службу? -- пытал он себя, ворочаясь в пышной душной постели. -- Ах, зачем это Настенька велит так топить? Теплынь на улице... И зачем вдруг о Креницыне? Тот разболтал, конечно, о пажеском позоре... Боже, и ни о чем не поговорили!"

    Он забылся поздно. А середь ночи, еще до петухов, резко поднялся на кровати и бросился одеваться.

    -- Куда ты, мой друг? -- спросила жена, выходя из своей комнаты и сладко зевая. -- Тебе нездоровится?

    "Как она чутка! Как чудесно слышит каждое биенье моего сердца..."

    Она изумленно двинула прекрасными строгими бровями.

    -- Но такая поспешность... Разве ты не повидаешься с ним в Москве, в Петербурге? -- Она сердито усмехнулась. -- Ты словно бы на пожар мчишься.

    -- Да, Настенька, да,-- бормотал он, проворно застегивая пуговицы дорожного сюртука. -- На пожар, на пожар. Давно загорелось, а тушить недосуг -- так... Прощай, прелесть моя, потом объясню толковее. Еще не развиднелось, когда он въехал в ворота гостиницы, чуть не столкнувшись с наемной тройкой, выезжающей из них. Мордастый ямщик дерзко присвистнул, но придержал лошадей, остановленный энергическим ругательством седока.

    Пушкин соскочил с дрожек, где сидел блаженно улыбающийся Фукс, и, путаясь в полах шинели, обнял товарища.

    -- Душа моя, как я рад! Знал бы ты, как я горевал вчера, не простясь с тобой! Но не плачь, потеряв, и не радуйся, нашел. Ты на своих? Лезь-ка покуда ко мне, едем вместе; нам тоже на Сибирскую заставу.

    Он сыпал беззаботными фразами, вертя шеей, с одинаковой улыбкой глядя на приятеля и Фукса, на продолговатые главы собора, на утреннее небо, нежно разгорающееся за ними. Он был радостно раздражен и полуночным спором с новыми знакомцами, и свежестью сентябрьского утра; он был полон нетерпеливой жаждой скорей воротиться к юной жене -- и зорким, цепким интересом к казанским древностям. Небо и заволжская даль вольно гуляли в его глазах, и с петербургской щеголеватостью был повязан на смуглой шее белоснежный платок.

    И Баратынский с ревнивой грустью понял, что им опять, видно, не придется разговориться по душам -- и, верно, не скоро сведет их судьбина.

    -- Ах, как славно помотался я вчера! По степям, по городским трущобам вашим! Видел места Емелькиных сражений, с какими стариками возился -- чудо!

    -- А сегодня вы куда намерен? -- спросил Фукс, сияя добрым печеным личиком и незаметно придерживая трясущуюся левую руку.

    -- Не знаю в точности, но, сказывают, некоторых вели здесь.

    -- Покачу по Сибирскому... -- Пушкин сощурился, всматриваясь вперед. -- На Троицкую мельницу хочу -- там была ставка моего злодея. А вечером уже в Симбирск... Баратынский,-- вновь оживляясь, сказал он,-- я, брат, вчера к черемисам в деревню заехал. Славный народ!

    -- О! -- подхватил Фукс, благодарно кивая и изо всех сил удерживая распрыгавшуюся руку. -- Я тавно, тавно интере-суйсь чи-ри... чи-ри-мисс! Они очь похож на наших финнов. Язык звучит совсем как чухонский. И опычай, опычай весьма похож! Бог Кереметь, который сошгли неплагодарный люди и который превратилсь ф теревья,-- о, это очь, очь поэтично!

    -- Очень! -- поддакнул Пушкин, любуясь стареньким профессором. -- Прелестный народ! Особливо одна годовалая девочка. Бегает на карачках, как котенок, а во рту уже два зубка торчат. Баратынский, у твоей Машки зубки есть?

    на свое податливое ротозейство, взбегающая по крутосклону.

    -- Стой, любезный,-- приказал Баратынский, легонько толкнув в спину ямщика.

    Дрожки остановились. Он соступил наземь, чтобы перейти в свою бричку, покорно следующую за наемной тройкой. Фукс привстал на сиденье, приветливо оборотил заношенный цилиндр дважды вокруг оси и глубоко поклонился.

    -- Что ж, прощай, друг Баратынский, -- Пушкин спрыгнул с подношки и стал рядом с приятелем. --Экий ты верзила в сравненьи со мной, недоростком! -- Он привстал на цыпочки и звучно, три раза расцеловал Евгения. -- Женке мои поклоны, детям щелчки и безешки. Когда-то еще свидимся?-- Он задумчиво покачал кудрями. -- Судьба -- огромная обезьяна, и ей дана полная воля. Кто посадит ее на цепь и заставит служить нам? Ну -- счастия тебе...

    Они поцеловались еще раз; Пушкин, подобрав полы шинели, влез на сиденье; ямщик свистнул по-разбойницки,-- и тройка, весело пыля, закатилась вдаль.

    ждали Каймары, обидчивая и заботливая Настенька, дом, полный детских голосов и ровной хозяйственной суеты. -- Пошел,-- тихо приказал он молчаливому черемису.

    Раздел сайта: