МОСКВА
В октябре 1825 г. Баратынский едет в Москву в отпуск на четыре месяца. Семейные обстоятельства в Москве омрачили радость недавно полученного и столь долгожданного освобождения и неожиданно и неблагоприятно изменили дальнейшее течение его жизни. Баратынский в ноябре 1825 г. писал Путяте: «Брат Путята, судьба для меня не сделалась милостивее. Поверишь ли, что теперь только начинается самая трудная эпоха моей жизни. Я не могу скрыть от моей совести, что я необходим моей матери по какой-то болезненной ее нежности ко мне, я должен (и почти для спасения ее жизни) не расставаться с ней. Но что я имею в виду? Какое существование? Его описать невозможно... Жить дома для меня значит жить в какой-то тлетворной атмосфере, которая вливает отраву не только в сердце, но в кости. Я решился, но признаюсь, не без усилия. Что делать, противное было бы чудовищным эгоизмом. Я думаю просить перевода в один из полков, квартирующих в Москве... Прощай, свобода, прощай, поэзия». 1
Вместо перевода, неизвестно почему не осуществившегося, Баратынский 31 января 1826 г. вышел в отставку и поселился в Москве, в доме своей матери. Переезд в Москву имел и другие последствия. Все литературные и дружеские связи Баратынского вели в Петербург. Литературная жизнь Петербурга с его журнальными группировками и дружескими объединениями по сравнению с Москвою была неизмеримо богаче и интенсивнее.
Против переезда Баратынского в Москву протестовал его петербургский друг Дельвиг: «Что ты хочешь сделать с твоей головушкой? Зачем подал в отставку? Зачем замыслил утонуть в московской грязи? Тебе ли быть дрянью? На то ли я свел тебя с музами, чтобы ты променял их на беззубую хрычовку Москву? И какой ты можешь быть утешитель матери, когда каждое мгновение, проведенное тобою в Москве, должно широко и тяжело падать на твою душу и скукою безобразить твою фигуру? Вырвись поскорее из этого вертепа». 2
«Я скучаю в Москве, — писал Баратынский в январе 1826 г. к Н. И. Путяте. — Мне несносны новые знакомства. Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей, и кривлянье благорасположения рождает во мне тяжелое чувство. Гляжу на окружающих меня людей с холодною ирониею. Плачу за приветствия приветствиями и страдаю. Часто думаю о друзьях испытанных, о прежних товарищах моей жизни. Все они далеко! И когда-то увидимся? Москва для меня новое изгнание»!3
Тяжелое чувство одиночества, охватившее Баратынского в первую пору его московской жизни, усугублялось событиями декабрьского поражения, которое лишило Баратынского ближайших друзей и было воспринято им как полное крушение вольнолюбивых надежд юности. Эти настроения окрашивали в еще более мрачные тона перспективы московской жизни, и без того казавшиеся Баратынскому подобными «русским однообразным равнинам... покрытым снегом и представляющим одну вечно унылую картину». 4
Первым человеком, с которым Баратынский сблизился в Москве, был Вяземский. Очевидно, именно Вяземским Баратынский был введен в литературные круги Москвы и прежде всего в круг находившегося под протекторатом Вяземского «Московского Телеграфа».
Вяземский же, очевидно, ввел Баратынского в блестящий салон Зинаиды Волконской, являвшийся в то время средоточием как литературной, так и светской жизни Москвы. В числе прочих завсегдатаев салона Волконской были и любомудры: Д. Веневитинов, В. Одоевский, С. Шевырев и примыкавший к этой группировке М. Погодин. Так постепенно расширялся круг литературных и светских знакомств Баратынского в Москве.
Окончательно связь Баратынского с Москвой была закреплена женитьбой на Анастасии Львовне Энгельгардт (1804 — 1860), дочери смоленского помещика Льва Николаевича Энгельгардта, генерал-майора павловской службы в отставке.
Сам же Баратынский вскоре после свадьбы следующим образом описывал Путяте свою семейную жизнь: «Я живу потихоньку, как и следует женатому человеку; но очень рад, что променял беспокойные сны страстей на тихий сон тихого счастья: из действующего лица я сделался зрителем и, укрытый от ненастья в моем углу, иногда посматриваю, какова погода в свете». 5 Из этих слов можно заключить, что, начиная семейную жизнь, Баратынский видел в ней утешение и защиту от моральных и идеологических потрясений, пережитых им в связи с декабрьскими событиями. Весною 1827 г. Баратынский с женой и новорожденной дочерью уехал в имение матери Мару и оставался там до ноября месяца. В Маре Баратынский сделал окончательные выводы из декабрьских событий, подвел итоги гражданским устремлениям своей молодости. Именно такой характер носит написанное в Маре стихотворение «Стансы».
Незадолго до возвращения Баратынского из Мары в Москве вышел сборник его стихотворений. Встреча, в целом весьма положительная, оказанная сборнику критикой, подвела итог пройденному Баратынским пути. Это был путь «первоклассного элегика» и блестящего стилиста. Само строение сборника, выдержанное в типе французских элегических сборников (Парни), толкало внимание критики в этом направлении. Намечавшийся в ряде стихотворений сборника отход Баратынского от жанровых норм и принципов французской элегической поэзии в сторону романтизма прошел мимо внимания критики. Соответственно этому, одобрение, выраженное сборнику, носило как бы ретроспективный характер. Критика отдавала должное уже сделанному Баратынским, но не прибавляла ничего нового к установившейся за ним репутации «элегика» и молчала о дальнейших перспективах его творчества. Сборник, строение и состав которого в основном были намечены еще в 1824 г., опоздал выходом. Симптомом того явился выпадающий из общего хора похвал резкий отзыв о сборнике любомудра Шевырева. Представитель нового литературного поколения, романтик немецкой ориентации, Шевырев, критикуя индивидуальные особенности поэзии Баратынского, по существу нападает на ту поэтическую традицию, в свете которой воспринимался сборник и против которой была полемически заострена эстетическая платформа любомудров. «Чувствия давно знакомые и едва ли не забытые нами», «тон дидактический», «щеголеватость выражений» и «желание блистать словами» в соединении с «обыкновенностью мысли», «заметное влияние французской школы» — вот главные обвинения Шевырева, в итоге называвшего Баратынского «скорее поэтом выражения, нежели мысли и чувства». 6
Эта оценка являлась практическим применением эстетических воззрений любомудров, в своем общем виде сформулированных Веневитиновым в статье «Несколько мыслей в план журнала». Восставая против распространенности в русской поэзии стремления к «гладкости» и «чистоте слога», стремления, оставлявшего в тени вопросы идейной значимости поэзии, Веневитинов писал: «У нас язык поэзии превращается в механизм: он делается орудием бессилия, которое не может себе отдать отчет в своих чувствах и потому чуждается определительного языка рассудка». Так же восстает Веневитинов и против «французской школы», влияние которой на Баратынского подчеркнул Шевырев: «Давно ли, — писал Веневитинов, — сбивчивые суждения французов о философии и искусстве почитались в ней (в России. — Е. К.) законами. И где же следы их? Они в прошедшем или рассеяны в немногих творениях, которые с бессильною упорностью стараются представить прошедшее настоящим». К последнему тезису и сводился в итоге отзыв Шевырева о Сборнике 1827 г.
По существу Шевырев обрушился на те самые стороны творчества Баратынского, которые с середины 20-х годов являлись постоянными предметами порицания со стороны его литературных друзей и единомышленников (см. выше). Однако, эти порицания не шли дальше дружеской критики и не предавались огласке. Критика же Шевырева, с существенно иных позиций бросившего в печати аналогичное обвинение, была воспринята литературными друзьями Баратынского как несправедливый и враждебный выпад. Так, Пушкин, имея в виду отзыв Шевырева, следующим образом кончал свое письмо к Погодину от 19 февраля 1928 г.: «Шевыреву пишу особо. Грех ему не чувствовать Баратынского, но бог ему судья».
«Московском Вестнике». Приняв непосредственное и активное участие в организации журнала, Пушкин надеялся подчинить впоследствии «Московский Вестник» своему влиянию. В этих целях Пушкин стягивал в «Московский Вестник» свои кадры, агитируя в письмах к Дельвигу, Языкову, Туманскому, Вяземскому за участие в журнале. Естественно не был забыт при этом и живший в Москве Баратынский. 24 октября 1826 г. Баратынский вместе с Пушкиным присутствует на обеде, данном любомудрами в честь основания «Московского Вестника»,7 заявляя себя тем самым в числе сотрудников журнала. Однако блок Пушкина и его литературных друзей с любомудрами не удался. Любомудры удержали «Московский Вестник» в своих руках, сохранив за ним на протяжении первого года издания характер принципиального органа шеллингианской философии и эстетики. Свое недовольство по этому поводу Пушкин выражал Дельвигу в письме от 2 марта 1827 г., говоря попутно о своей «ненависти» и «презрении» к «немецкой метафизике».
Отношение же самого Баратынского к «немецкой метафизике» и к ее московским последователям характеризуется его письмом к Пушкину, написанным под свежими московскими впечатлениями в январе 1826 г.: «Надо тебе сказать, — писал Баратынский, — что московская молодежь помешана на трансцендентальной философии. Не знаю, хорошо ли это, или худо: я не читал Канта и признаюсь, не слишком понимаю новейших эстетиков. Галич выдал пиитику на немецкий лад. В ней поновлены откровения Платоновы и с некоторыми прибавлениями приведены в систему. Не зная немецкого языка, я очень обрадовался случаю познакомиться с немецкой эстетикой. Нравится в ней собственная ее поэзия, но начало ее, мне кажется, можно опровергнуть философически. — Впрочем, какое о том дело, особливо тебе. Твори прекрасное, и пусть другие ломают над ним голову». 8
Высказывания Пушкина и Баратынского о «немецкой метафизике», о одной стороны, отзыв Шевырева о Баратынском, с другой, свидетельствуют о тех глубоких разногласиях, которые, несмотря на все попытки к взаимному сближению, отделяли любомудров, романтиков немецкой философской ориентации, от литературного поколения Пушкина, выросшего на рационалистической французской культуре, унаследовавшего от арзамасцев преимущественный интерес к собственно литературной и общественной практике и далекого в силу этого от «отвлеченных умозрений».
Помимо того само общение Баратынского с кругом «Московского Вестника» было пресечено его отъездом весною 1827 г. в Мару. В результате участие Баратынского в «Московской Вестнике» на протяжении 1827 г. выразилось всего лишь в двух напечатанных в нем незначительных эпиграммах.
«Северных Цветах» Дельвига и в «Московском Телеграфе» Полевого, в «Московском Вестнике» же за весь год не появляется ни разу. В письме этого года к Н. И. Путяте Баратынский писал: «Я теперь постоянный московский житель, живу тихо, мирно, счастлив моею семейной жизнью; но, признаюсь, Москва мне не по сердцу. Вообрази, что я не имею ни одного товарища, ни одного человека, которому мог бы сказать: «помнишь?», с кем бы мог потолковать нараспашку. Это тягостно. Жду тебя, как дождя майского. Здешняя атмосфера суха, пыльна неимоверно». 9