РАЗРЫВ С КРУГОМ КИРЕЕВСКОГО
С весны 1838 г. «Московский Наблюдатель» перешел в руки молодой редакции, возглавляемой Белинским и Бакуниным. В это время определился отход Баратынского от круга старой редакции журнала. Его не коснулась эволюция, пройденная Шевыревым, Киреевским, Хомяковым, которая привела их к открытому славянофильству «Москвитянина». В процессе этой эволюции отрицание современного Запада распространилось и на его прошлое, теория будущего превосходства России переросла в теорию ее исконного превосходства. Эта теория не помешала, однако, идеологам подлинного славянофильства — и Киреевскому, и в особенности Хомякову — оставаться на позициях типичного дворянского фрондерства по отношению к политическому строю николаевской России. Таких же по существу только попутчиков славянофильства, как Погодин и Шевырев, эта теория привела к позициям официальной народности, к полной политической капитуляции, к полному приятию и оправданию николаевского строя, В конце же 30-х годов те и другие составляли еще единую группировку, быстро эволюционирующую от западничества «Московского Наблюдателя» к славянофильству будущего «Москвитянина».
Явный разрыв Баратынского с этой группировкой, вылившийся в форму разрыва личных отношений, произошел к 1841 — 1842 годам, ко времени появления «Москвитянина». Фактически же пути разошлись раньше; 1837 год был для Баратынского годом утраты последних иллюзий, окончательного утверждения в неприятии отечественной современности. 72 С этого года Баратынский все больше отходит от непосредственного участия в литературно-общественной жизни, замыкается в Муранове и из Муранова посреди хозяйственных забот неудержимо рвется в Европу. Первый проект заграничного путешествия возник еще в 1836 году. В письме первой половины этого года Баратынский писал матери: «Этой осенью я намереваюсь отправиться далеко. Я хочу взглянуть на заграничные страны. Я думаю быстро пересечь Германию, задержаться в Мюнхене, являющемся в данный момент германскими Афинами, поскольку это местопребывание Шеллинга, Гейне, Менцеля — почти всех замечательных умов современности, затем отправиться в Италию, которая служит главною целью моего путешествия. Мне дорого стоит расстаться с своей семьею, но это моральный долг, который я должен исполнить по отношению к самому себе... 1 сентября я надеюсь быть в дилижансе». 73 и только внешние причины, и, очевидно, прежде всего хозяйственно-бытового порядка, заставляли откладывать из года в год ее осуществление.
30 января 1840 г. Баратынский уехал в Петербург для свидания с братом Ираклием. Из Петербурга, в котором он не был с 1825 г., Баратынский писал жене: «Общий тон общества истинно удовлетворяет идеалу, который составляешь себе о самом изящном в молодости по книгам. Полная непринужденность и учтивость, обратившиеся в нравственное чувство. В Москве об этом и понятия не имеют». 74 Общество, в котором Баратынский вращался в Петербурге, был круг литературно-светских салонов Карамзиных и кн. Одоевского, постоянными завсегдатаями которых были давние знакомцы и приятели Баратынского — Плетнев, Вяземский, Жуковский.
Здесь Баратынский познакомился с семьей Карамзиных, с Лермонтовым, сблизился с Одоевским и встречался с Блудовым. В этом же обществе часто бывал в театрах, посетил выставку Академии Художеств; вместе с Жуковским разбирал бумаги Пушкина.
Свидание с литературными друзьями молодости, «благорасположение», оказанное ими Баратынскому, возбудили в нем мысль покинуть Москву и основаться в Петербурге. Приняв это решение, Баратынский откладывал его осуществление до того момента, как ему удастся окончательно наладить мурановское хозяйство.
основном характер все же несомненен. Об этом говорит ряд фактов. До того столь тесно связанный с предпринявшим издание «Москвитянина» кругом, Баратынский не объявляется в числе сотрудников этого журнала и за все время не появляется в нем ни разу. В 1841 г. Баратынский печатается преимущественно в «Отечественных Записках», журнале, сохранившем еще в это время дружеские отношения с «Москвитянином», но в то же время придерживавшемся обратной «Москвитянину» западнической ориентации, журнале, выходившем при ближайшем участии Белинского. И в 1841 г., в пору казенно-патриотических деклараций, произносимых со страниц «Москвитянина» Погодиным и Шевыревым, Баратынский подчеркнуто называет себя «нег европейских питомцем» в эпиграмме «Ропот», напечатанной в этом году в «Отечественных Записках». Но наиболее показательна в этом отношении реакция Баратынского на знаменитое столкновение между Шевыревым и Белинским, произошедшее в следующем, 1842 году. В первом номере «Москвитянина» за этот год была напечатана статья Шевырева «Взгляд на современное направление русской литературы». Направленная против петербургских журналистов, представленных Шевыревым «черной, торговой стороной современной литературы», статья содержала резкие выпады против Белинского, граничившие по своему характеру с политическим доносом. Белинский ответил в «Отечественных Записках» знаменитым памфлетом на Шевырева «Педант — литературный тип». О впечатлении, произведенном этой статьей в лагере Шевырева, можно судить по словам Боткина: «Удар произвел действие, превзошедшее ожидание, — писал Боткин к А. А. Краевскому 14 марта 1842 г., — Шевырев не показывался неделю в обществе. В синклите Хомякова, Киреевского, Павлова, если заводят об этом речь, то с пеной у рта и ругательствами... Шевырев (как я слышал) хочет жаловаться, и в его жалобе будто примет участие кн. Д. В. (Голицын),75 который едет в Петербург. Смотрите, чтобы не было вам какой беды... Киреевский ругает Белинского словами, приводящими в трепет всякого православного». 76
Не принимая прямого участия в этой полемике, грозившей Белинскому со стороны Шевырева вмешательством властей, Баратынский все же оказался решительно не на стороне Шевырева. Более того, в замышлявшихся его «синклитом» действиях против Белинского Баратынский усмотрел подтверждение своих подозрений относительно каких-то аналогичных козней, якобы имевших до того место лично против него. В значительной мере эти подозрения следует отнести за счет подозрительного и неуживчивого характера Настасьи Львовны и ее влияния на Баратынского. Выражения, которыми Баратынские (особенно Настасья Львовна) в письмах к Н. В. и С. Л. Путятам характеризуют синклит Шевырева, именуемый ими «бандой», «организованной коттерией, «свербеевщиной», замышляющей гнусное действие против Белинского» и намеревающейся вредить ему «всеми средствами» (разрядка Н. Л. Баратынской), также и равнодушное отношение к статье Белинского против Шевырева, названной Настасией Львовной всего лишь «забавной», свидетельствуют, что к моменту столкновения Белинского с Шевыревым Баратынский находился уже в открыто враждебных отношениях с кругом последнего.
С славянофильством начала 40-х годов, если и не поддерживавшим активно, то и не отмежевавшимся еще от казенного патриотизма Шевырева и Погодина, Баратынскому было не по пути. Патриотический восторг «Москвитянина», далеко не случайно обратившего на себя внимание и одобрение Уварова, был не только чужд, но и органически враждебен Баратынскому, до конца сохранившему закваску дворянского либерализма 20-х годов. И в решительный момент самоопределения своего окружения, окончательно решавшего вопрос «Запада» и «Востока» в пользу последнего, Баратынский остался верен западническим тенденциям «Европейца» и «Московского Наблюдателя» и порвал с кругом своих былых друзей и единомышленников.
В числе разорванных связей были совершенно порваны и личные дружеские отношения Баратынского с домом Киреевских-Елагиных.
условиях начала 40-х годов. Московская литературная молодежь — круг Станкевича (Белинский, Бакунин, Боткин, К. Аксаков и другие), вступившая в литературу в конце 30-х годов, составляла единый фронт, объединенный философской, гегелианской платформой, фронт, направленный прежде всего против философской шеллингианской ориентации некогда близкого Баратынскому круга (см. примечание к стихотворению «Приметы»). Философско-эстетическая ориентация самого Баратынского определила отрицательное отношение к нему этой молодежи. Таким образом, порвав со своим окружением, Баратынский оказался между двух враждебных лагерей, под знаком борьбы которых развертывалась литературная жизнь Москвы конца 30-х — начала 40-х годов. Можно думать, что именно эти два лагеря разумел Баратынский в своей эпиграмме:
На все свой ход, на все свои законы
Меж люлькою и гробом спит Москва и т. д.,
называя славянофильские салоны «госпиталем», кружки молодых гегелианцев — «детской».
В 1842 г. вышел последний сборник стихотворений Баратынского «Сумерки».
«Московского Наблюдателя». Символическое заглавие сборника, демонстративно посвященного «звезде разрозненной плеяды» — Вяземскому, тщательная композиция, обрамленная «Последним поэтом» и «Рифмой», придали сборнику характер замкнутого цикла философских стихотворений, по своему внутреннему единству приближавшегося к философской поэме, возвещающей о трагической судьбе поэта и его дела, гибнущих под железными стопами промышленного века.
Отражая философско-эстетическую позицию и трагическое мироощущение дворянской фронды 30-х годов, «Сумерки» появились тогда, когда эта фронда перешла уже на существенно иные и гораздо более определенные в своих политических очертаниях позиции славянофильства. Неся в себе непримиримое осуждение «промышленному веку», с одной стороны, и лишенная общественно-политической определенности славянофильства — с другой, лирика «Сумерек» оказалась за пределами живой современности, за пределами живой и чрезвычайно напряженной борьбы начала 40-х годов. «Сумерки» прошли почти неотмеченными критикой и, по свидетельству современника, «произвели впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчета в том, какая эта тень и чего она хочет от потомства» (Лонгинов). Единственным человеком, отметившим все же идейно-философское наполнение лирики «Сумерек», был Белинский, со всею резкостью осудивший, однако, Баратынского как врага «индустриального» века (см. вводное примечание к отделу стихотворений сборника «Сумерки»).
Двадцать шесть стихотворений «Сумерек» исчерпывают почти все, написанное Баратынским за восемь лет со времени выхода собрания его сочинений 1835 года. Обычно в этом заметном по сравнению с прошлым оскудении его творчества видят последствия неблагоприятного отношения к нему критики, отношения, определившегося уже к середине 30-х годов. Это объяснение имеет свои основания, но оно недостаточно. Жизнь в Муранове, хозяйственная деятельность, развитая там Баратынским в конце 30-х — начале 40-х годов, поглощала все время и силы, затягивала и отвлекала от литературных интересов. В письмах того времени Баратынский постоянно жалуется на невозможность серьезной и систематической литературной работы в условиях занимавших его «позитивных забот». В то же время Баратынский надеялся, что, когда его мурановское хозяйство окончательно будет приведено в порядок, этих забот станет меньше и он сможет наконец переселиться в Петербург и вернуться к литературе. «Обстоятельства, — писал Баратынский Плетневу, — удерживают меня теперь в небольшой деревне (Муранове), где я строю, сажу деревья, не без удовольствия, не без любви к этим мирным занятиям и к прекрасной окружающей меня природе. Но лучшая, хотя отдаленная моя надежда — Петербург, где я найду тебя и наши общие воспоминания. Теперешняя моя деятельность имеет целью приобрести способы для постоянного пребывания в Петербурге, и я почти не сомневаюсь ее достигнуть. С нынешней осени у меня будет много досуга, и, если бог даст, я снова примусь за рифмы. У меня много готовых мыслей и форм» (письмо от 8 августа 1842 г.). 77
Помимо готовых мыслей и форм, у Баратынского были в это время и более широкие планы. Так, в письме того же 1842 г. к матери Баратынский сообщал ей о своем намерении «засесть зимой» за «роман в жанре Бальзака». 78 Намерение это осталось неосуществленным.
— 1843 гг. прошла попрежнему в хозяйных заботах, литературные же замыслы попрежнему отодвигались вдаль. Очевидно, они не имели уже под собой реальной и живой почвы. После смерти Баратынского И. Д. Иванчин-Писарев писал Погодину: «Жаль Баратынского! Но напрасно думают, что он замолк от журналов: его талант пересилил бы их. Он, разбогатев, занялся позитивным; в последнее свидание со мной он говорил об агрономии, политической экономии и после целый час об отвлеченной философии». 79 Как бы наглядным подтверждением этому служат черновики немногочисленных стихотворений начала 40-х годов, черновики такого, например, стихотворения, как «На посев леса», испещренные архитектурными чертежами, хозяйственными записями и денежными расчетами.
«Сумерками». После выхода сборника он напечатал всего два стихотворения. В сентябре 1843 г. Баратынский уехал с семьей за границу. Уезжая, он рвал с Москвою, намереваясь по возвращении поселиться в Петербурге и принять непосредственное участие в издании плетневского «Современника».