«ОСВОБОЖДЕНИЕ»
Все годы, проведенные в Финляндии, Баратынский и его друзья неустанно хлопочут о снятии с него наказания. «Офицерский чин не скоро мне дался, несмотря на некоторые протекции» — рассказывал Баратынский96 «Один раз меня поставили на часы во дворец во время пребывания в нем покойного государя императора Александра Павловича. Видно, ему доложили, кто стоит на часах: он подошел ко мне, спросил фамилию, потрепал по плечу и изволил ласково сказать: «Послужи!» В другой раз, когда у одного вельможи умер единственный сын и государь соблаговолил навестить огорченного отца, то последний стал просить государя возвратить ему сына прощением меня; государь опять милостиво изволил отозваться: «Рано, пусть еще немного послужит».
Еще в 1821 г. Баратынский пытается через жену Лутковского искать протекции к производству в прапорщики у С. С. Уварова. Он просит «его превосходительство» «возвратить его обществу и семейству, отдать ему самобытность, без которой гибнет душевная деятельность, одним словом: воскресить мертвого». «Всё это Вы сделаете, — добавляет он, — всё это вам возможно сделать» (письмо от 12 марта 1821 г.). 97 Уваров не захотел или не смог ничего сделать. Усиленно хлопотали за Баратынского в Петербурге Жуковский и Тургенев. В 1824 г. для Жуковского Баратынский специально составил историю своего проступка в корпусе (см. выше), которая была переслана Жуковским к министру народного просвещения кн. А. Н. Голицыну. Голицын докладывал о Баратынском Александру I, но прощения не последовало.
Отказ ужасно подействовал на Баратынского, чувствовавшего свое положение особенно трудным и неприятным после отъезда Коншина.
1824 год был годом оживления в литературе. В Петербурге спорили, читали новые книги, собирались. Оторванность от литературного круга делалась для Баратынского невыносимой. В то же время сама литературная деятельность ставилась Баратынскому в вину. Он редко подписывает свое имя под печатаемыми произведениями. В марте 1825 г. Тургенев пишет Вяземскому: «Пожалуйста, уйми «Телеграф» и запрети печатать имя или буквы из имени Баратынского. Как не совестно губить его из одного любостяжания! Я уже писал об этом. Ни в скобках, ни под пиесой, ни под титлами, ни in extenso имени его подписывать не должно. Скоро может решиться его участь». 98 Очевидно, репутация в полку и отзывы о его литературной деятельности литературных представителей реакции не создали Баратынскому репутации благонадежного поэта. Следовало, чтобы вершители его судеб забыли о его литературной деятельности.
Судьба Баратынского вызывала сочувствие и заботу друзей. «Что Баратынский? и скоро ль, долго ль?..» — писал Пушкин. «Как узнать? Где вестник искупления? Бедный Баратынский! Как об нем подумаешь, так поневоле постыдишься унывать». 99 «Долго ли будут у нас поступать с ребятами, как с взрослыми, а с взрослыми, как с ребятами? Как вечно наказывать того, который не достиг еще до законного возраста? Какое затмение, чтобы не сказать: какое варварство!» — возмущался Вяземский в письме к А. Тургеневу. 100 Долголетнее наказание провинившегося школьника рассматривали как пример бессмысленно притеснительной политики. Служба в Финляндии рассматривалась друзьями как ссылка. Было два ссыльных поэта: Пушкин и Баратынский. Сам Пушкин считал общественное положение Баратынского и свое одинаковым. Он писал: «Из неободренных (правительством. — И. М.) вижу только себя и Баратынского». 101
В послании к нему из Бессарабии Пушкин утверждает за Баратынским репутацию российского «Овидия». Можно предполагать, что еще раньше, в послании «К Овидию», Пушкин, описывая жизнь Овидия в изгнании, имеет в виду, кроме себя, и другого русского «изгнанника», Баратынского, хотя никаких прямых указаний на это нет, но в некоторых стихах есть как бы отзвук посланий Баратынского к друзьям (Н. И. Гнедичу, в стихах 30 — 42) и др. Коншин пишет о Баратынском: «Потомство рассудит Овидия и Августа, но не римляне». 102 Баратынский тяготится отторженностью от друзей и литературного круга, но не чувствует себя приниженным.
Коншин уверял, «что не видел человека, менее убитого своим положением, оно сделало его опытным, много выше его лет, а благородная свобода — примета души возвышенной и гения — сама собою поставила его далеко выше толпы, его окружающей. Он был всеми любим, но, казалось, и не замечал этого, равно как и своего несчастья. Глаза его, кажется, говорили судьбе слова бессмертного безумца: Gettate mi ove volete voi... che m’importa!»103
Баратынский в своих посланиях к друзьям и элегиях культивировал окружавший его ореол одинокого изгнанника, бродящего между суровых скал Финляндии. Забавной пародией на этот образ одинокого Овидия-Гамлета является один из рассказов Коншина о совместной жизни с Баратынским. Написав вольнодумные куплеты, друзья покинули стоявший в Роченсальмском лагере полк и отправились в Фридрихсгам (там стояли полковые караулы): «Мы наняли квартиру в глухом переулке на Форштате, распределили время занятий, с восторгом помечтали о радости уединенного покоя, ночевали, и на другой день соскучили и решились переехать в Роченсальм». Одиночество очень мало прельщало Баратынского 1820-х гг.: он нуждался в обществе и был неотъемлем от своего круга «друзей-поэтов». Ими утвержденный, он нуждался в их поддержке и непосредственном резонансе своей литературной деятельности.
После неуспеха предстательства Голицына все надежды возлагались на Закревского. Пушкин писал: «Свечку поставлю за Закревского, если он его выручит». Закревского уговаривает Д. Давыдов. Больше всех хлопочет А. Тургенев. Он пишет Вяземскому 24 марта 1924 г.: «Закревский говорил и просил: обещано или почти обещано, но еще ничего не сделано, а велено доложить через Дибича. На этого третьего дня напустил я князя Голицына, потом принялся сам объяснять ему дело и человека. Большой надежды он мне не подал, но обещал доложить в течение дней всеобщего искупления». 104 «Страшусь отказа за Баратынского ибо он устал страдать и терять надежду; но авось! Или, лучше, я почти уверен, что простят: но дело в том — когда! Отсрочка трудная и тяжелая для страдальческой души Баратынского. C’est bien là le cas de dire:
... on désespère
Alors qu’on espère toujours». 105
«Повторяю просьбу: не объявлять нигде его имени под стихами» — добавляет Тургенев в том же письме (от 24 марта). 106 22 августа, он же пишет: «Хлопочу и в Финляндии, и здесь, и в пути,107 но не знаю еще, будет ли путь в хлопотах наших». 20 февраля 1825 г. Тургенев сообщает,108 что Закревский о Баратынском несет «сам записку и будет усиленнейшим и убедительнейшим образом просить за него. Нельзя более быть расположенным в его пользу. В этом я какую-то имею теперь надежду на успех». 21 марта он пишет:109 «Муханов, адъютант Закревского, у меня. Дело Баратынского еще не совсем удалось. Очень тяжело и грустно, но, впрочем, авось!»110 28 апреля Вяземскому сообщается, что «о Баратынском Дибич взял доклад в Варшаву». 111 И, наконец, 4 мая Тургенев пишет: «Баратынский — офицер: вчера получил варшавский112 приказ от 21 апреля. Давно так счастлив не был»113 — добавляет Тургенев.
— он мог покинуть Финляндию.
«Я уже щеголяю в нейшлотском мундире: это довольно приятно; но вот что мне не по нутру — хожу всякий день на ученье и через два дни в караул. Не рожден я для службы царской. Когда подумаю о Петербурге, меня трясет лихорадка».
В конце мая Баратынский был в Роченсальме. Оттуда он писал Муханову: «Пришли мне эполеты с вышитым № 23 дивизии голубые». 114
Полк выступил в поход и 10 июня был в Петербурге.
В августе Баратынский вернулся в Финляндию, посетил Гельсингфорс и оттуда поехал в отпуск в Москву (30 сентября 1825 г.), получив известие о болезни матери. Там друзья убедили его выйти в отставку. Д. Давыдов по этому поводу писал Закревскому: «Мой протеже Баратынский здесь, часто бывает у меня, когда не болен, ибо здоровье его незавидное. Он жалок относительно обстоятельств его домашних, ты их знаешь, — мать полоумная, и, следовательно, дела идут плохо. Ему надо непременно итти в отставку, что я ему советовал, и он совет мой принял! Сделай же милость, одолжи меня, позволь ему выйти в отставку, и когда просьба придет, то реши скорее, — за что я в ножки поклонюсь тебе, ты меня этим навек обяжешь». (Письмо от 10 декабря 1825 г.)115 Разрешение на отставку было дано (31 января 1826 г.). Баратынский больше не вернулся в Финляндию.
«Приезжай, милый Путята, поговорим еще о Финляндии, где я пережил все, что было живого в моем сердце. Ее живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но по крайней мере довольно обильную в отличительных красках». 116 В более позднем письме (1830 г.) к Путяте он опять вспоминает о Финляндии: «Думаю о ней с признательностью: в этой стране я нашел много добрых людей, лучших, нежели те, которых узнал в отечестве, — нашел тебя; этот край был пестуном моей поэзии. Лучшая мечта моей поэтической гордости состояла бы в том, чтобы в память мою посещали Финляндию будущие поэты».
Еще корпусными связями Баратынский определяет свою принадлежность к либеральному кругу молодежи, из которого вышли декабристы. Как мы видели, силою связей и дружеских отношений Баратынский все эти годы непрерывно находится в атмосфере оппозиционных настроений. Роль «изгнанника», «неободренного» поэта, человека, подвергнутого репрессии со стороны Александра I, невольно ставит его самого в оппозицию к правительству.
Оппозиционность эта ни в коем случае не носила характера активного, но она получила свое отражение в творчестве Баратынского. По посланию «К Гнедичу» и эпиграмме на Аракчеева можно судить о его политических симпатиях: это общая в то время в либеральных кругах установка на Н. С. Мордвинова и порицание Александра I за слепую доверенность к Аракчееву. В период с 1819 по 1825 г. идеология Баратынского более или менее тождественна идеологии Пушкина периода «Зеленой лампы». Эта умеренно-либеральная, антикрепостническая позиция дворянского интеллигента 1820-х гг. остается у Баратынского до конца жизни, о чем есть ряд свидетельств. Характерно, что одной из основных причин запрещения воспоминаний-некролога, написанного Коншиным в 1844 г., оказалась чрезмерная связь Баратынского с Вольным обществом любителей российской словесности и его руководителями 1820-х гг. Плетнев пишет, что это «обстоятельство еще более остановило их (цензоров), так как здесь замешана известная судьба нескольких членов Общества».
Резкий поворот в жизни Баратынского совпал с декабрьским восстанием. В то время как его петербургские друзья — Кюхельбекер, Бестужев, Рылеев — готовились к событиям на Сенатской площади, Баратынский в Москве выходил в отставку и ждал судьбы, «подобной русским однообразным равнинам».
«штабс-капитана Александра Бестужева»,117 в вопросах об агитационной деятельности Северного общества упомянут и Баратынский. Бенкендорф утверждал, что «вследствие предложений Рылеева на одном из совещаний общества о необходимости действовать на умы народа посредством песен и пародий была Рылеевым написана песня:
1
Ах, скучно мне
И в родной стороне... и пр,
a им, Бестужевым с Баратынским, сии:
Квартируют полки, слава! и пр.
2
Подгуляла я,
Нужды нет, друзья,
Это с радости.
«Ах, скучно мне» написали они вместе (с Рылеевым), а «некоторые подблюдные я один». Между тем, если вспомнить о вольнодумных куплетах, сочиненных в Финляндии Баратынским с Коншиным, а главное, сопоставить куплет «Подгуляла я» с записанным семьей Баратынского:118
С неба чистая, золотистая,
К нам слетела ты,
то авторство Баратынского кажется вполне вероятным. Размер и мотив куплета «С неба чистая», и «Подгуляла я» тождественны; несомненно, что оба принадлежат одной и той же песне. Вероятно отрывком той же песни являются стихи:
Я свободы дочь,
Императоров... 119
Бенкендорф был осведомлен. Имя Баратынского не казалось ему политически благонадежным, но прямых улик не было, и Баратынский не попал в алфавит «членов злоумышленных обществ», где было столько друзей как его детства, так и юности.
Сибири. Подробности, вероятно, узнал Баратынский от Путяты, который всю ночь на 13 июля «ходил по городу, не находя себе места», а затем был очевидцем казни вместе с Дельвигом.