ЧЕТЫРЕ ГОДА В ФИНЛЯНДИИ (1820 — 1825)
Новый, 1820 год начался для Баратынского резкой переменой в его жизни. 4 января он был произведен в унтер-офицеры и назначен в пехотный Нейшлотский полк в Финляндии. По поводу отъезда Баратынского из Петербурга позднее (в конце 1820 г.) писал его новый ротный командир Н. М. Коншин:
Сбылось пророчество молвы,
Сбылись изгнания угрозы;
Но он глядит еще сквозь слезы
На берег светлыя Невы:
Еще он видит милый дом,
В туманы утра облаченный...
Там круг друзей его бесценный,
Там всё любимое певцом.
Баратынский пробыл в Финляндии до октября 1825 г., но за это время он несколько раз бывал в отпуску и уходил с полком в Петербург. Исключая эти отлучки, он пробыл в Финляндии четыре года. Жизнь его с этого времени как бы двоится.
Завоеванная и укрощенная в 1809 г. Финляндия еще не оправилась от разрушения и военных поборов. Подавленное крестьянское восстание отнюдь не примирило население с русской властью. Особенно тяжелое настроение было в той части Финляндии (до реки Кюмень, Выборгская губерния), которая являлась российской провинцией еще с 1743 г. 34 После войны за шведскую часть Финляндии и подавления восстания в русской части манифестом 11 февраля 1811 г. «по местному положению старой Финляндии, то есть Выборгской губернии, найдено полезным присоединить ее к Великому княжеству Финляндскому». Порабощенное население этого края, положение которого было весьма близко (особенно с царствования Екатерины II) к положению русского крепостного крестьянства, мечтало об освобождении от русского ига. Крестьяне шли против угнетателей русских помещиков, так как крестьянам шведской Финляндии жилось лучше. Разбитые и разоренные окончательно крестьяне, вчерашние кивикэсы (повстанцы), убивавшие русских чиновников и помещиков, не доверяли либеральным начинаниям русского правительства. Они молчали, раздавленные многочисленной армией, наводнившей Финляндию. По распоряжению Александра I, от постоев освобождались только привилегированные сословия. «Русской штаб и русские солдаты зачумляли Финляндию» «В Финляндии еще не знают, что будет: бесконечно много обещано, но до сего дня ничего не исполнено». «Теперешнее поведение русских относительно финских офицеров и Финляндии вообще весьма политично, но где будущая безопасность с варварами и деспотами?» — писал финский деятель и член российского Государственного совета Армфельт. 35 Генерал-губернатор Финляндии Штейнгель (служивший до назначения Закревского — 1823 г.), человек больной и занятый геологией, осуществлял в Финляндии «либеральную» политику Александра I. Часть финской интеллигенции, главным образом ее дворянская верхушка, видела в отделении от Швеции и в присоединении к России на началах политической автономии способ утверждения национальной самобытности. Финские националисты — Армфельт, а позднее Ребиндер и др. — работали над проектом конституции для Финляндского княжества. Внутри Финляндии в 1820-х гг. влияние Ребиндера, его товарищей и помощников было огромно. Но проект 1819 г. был сильно изменен в 1821 г. в сторону сокращения прав Финляндии. В России конституция не встречала одобрения ни в реакционных кругах, ни в части либеральных кругов, считавших немыслимыми конституционные привилегии для окраины в стране, этими привилегиями не обладавшей. Южные дакабристы не одобряли автономии Финляндии. Северяне были за финляндскую конституцию.
российских владений, была окружена скалами и лесом. Река, образуя в своей дельте множество островков-шхер, отличалась порогами и стремительным течением. Крепость находилась (упразднена в 1835 г.) в двух километрах от большого водопада Хэгфорс. В нескольких километрах вглубь залива на краю длинной косы был расположен Роченсальм (Котка), крепость, ныне не существующая. Нейшлотский полк, стоявший постоянно в Кюмени, несколько раз на протяжении 1820 — 1825 гг. (обыкновенно на лето) уходил в Роченсальм и Фридрихсгам, представлявший собой старинный портовый городок с укреплением километрах в двадцати от Котки. В 1824 г. полк был на смотру в г. Вильманстранде, расположенном к северо-востоку от Роченсальма на южном берегу озера Саймы (сто восемьдесят восемь километров от Петербурга).
Командиром Нейшлотского полка был Георгий Алексеевич Лутковский, участник Наполеоновской кампании, старый вояка, член масонской ложи. Лутковский был старинный знакомый семьи Баратынских. У него в доме прожил Баратынский почти все время пребывания в Финляндии. Ротным командиром Баратынского был Николай Михайлович Коншин. В своих записках «Для немногих»36 Коншин перечислял старших офицеров своего полка: «Подполковник Хлуднев, русский, благородный человек», «умный, образованный и шалун Комнено, чувствительный и благородный барон Клернер и наш добрый полковник Лутковский».
Баратынский попал в дружескую и семейственную обстановку. Особенно сошелся он с Коншиным, который писал о встрече с своим подчиненным: «Тут небо послало мне товарища, доброго Баратынского, — первый раз в жизни я встретился еще с человеком, который характером и сердцем столько походил на меня» «Мы не столько любили один другого, сколько были нужны друг для друга. Мы проводили вместе дни, недели, месяцы и, наконец, целые четыре года». 37 Коншин писал стихи, Баратынский руководил им, — их связывали литературные интересы.
«гонимого» — все сыграло роль в том, что Баратынский не чувствовал себя вырванным из своей среды в качестве рядового солдата. Он вел существование более привилегированное, чем многие из офицеров его полка. В семье Лутковских он был своим человеком. Он ухаживал за племянницей Лутковского, Анной Васильевной, и проводил вечера среди молодежи, собиравшейся к ней. Там бывали девицы, дочери местных чиновников и военных; устраивались игры, танцы, домашние спектакли и гулянья. Стишки, записанные Баратынским в альбом А. В. Лутковской, свидетельствуют о том, что для молодых дворяночек он не был солдатом, человеком с запятнанной репутацией, недостойным общества.
Из записок Коншина видно, как весело и непринужденно жили в Кюмени и Роченсальме. Устраивали пикники, выезжая на ближайшие острова побережья. «В июле устраивали мы театр в сюрприз полковнице и балы». «К 15 сентября мы готовили еще театр» — пишет Коншин. Время разнообразилось приездами друзей и родных. Так, летом 1822 г. к Баратынскому приезжали в Роченсальм его друзья Дельвиг, Эртель (двоюродный брат Баратынского) и Н. И. Павлищев и «провели несколько веселых дней в кругу полковых товарищей и Баратынского». ,38 — осень и зима почти совершенно освобождали от тягот военной службы. Этот переход на зимнее положение Коншин изобразил в одном из стихотворений:
Уже окончен срок трудов,
Завейте на зиму знамена,
Богиня долгих вечеров.
Закроем ставни от народа,
Плотней усядемся в кружок:
Закон наш — дружба и свобода,
Среди полковых друзей Коншина и Баратынского, как и во всей офицерской среде, было недовольство Александром, Аракчеевым, порядками в армии. Пропаганда тайных обществ проникала все глубже и глубже. Особенно возросла оппозиция в армии осенью 1820 г., после возмущения Семеновского полка и суровой полкам, и нет сомнения, что там они еще больше разжигали недовольство. После смерти Александра I найдена была у него собственноручная записка, где говорилось: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит, или, по крайней мере, сильно уже разливается между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего большая часть штаб- и обер-офицеров». 39
Политическая физиономия Коншина определяется и его близостью с Рылеевым, его старым товарищем по службе. Он был вольнодумец. Вместе с Баратынским сочиняли они куплеты, затрагивающие власти и местное общество. Они были «сообщены публике здешней, с колкими насчет ее прибавлениями, и нас с Баратынским убегали все» — писал Коншин. 40
Куплеты эти навлекали на Коншина неприятности, послужившие поводом к его отставке и отъезду из Финляндии. Это было осенью 1823 г. В Январе 1824 г. Коншин уехал.
С отъездом его Баратынский стал сильнее стремиться к «освобождению». Друзья за него усиленно хлопотали в Петербурге. Весной 1824 г. Д. Давыдов писал своему приятелю, генерал-губернатору Закревскому: «Сделай милость, постарайся за Баратынского, разжалованного в солдаты, он у тебя в корпусе. Гнет этот он несет около восьми лет или более, неужели не умилосердятся? Сделай милость, друг любезный, этот молодой человек с большим дарованием и, верно, будет полезен. Я приму старанье твое, а еще более успех в сем деле за собственное мне благодеяние» (6 марта 1824 г.). 41
— А. А. Мухановым и Н. В. Путятой (ставшим впоследствии его ближайшим другом). В своей заметке о знакомстве с Баратынским Путята пишет: «Я проходил вдоль строя за генералом Закревским, у коего был адъютантом, когда мне указали на Баратынского. Он стоял в знаменных рядах. Здесь я с ним познакомился и разговаривал о его петербургских приятелях. После он заходил ко мне, но не застал меня дома». «Ему было тогда двадцать четыре года. Он был сухощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние». 42 Надо думать, Баратынский был аттестован Закревскому как человек не вполне благонадежный. Об этом можно судить по письму Д. Давыдова, написанному в июне 1824 г.: «Повторяю о Баратынском, повторяю опять просьбу взять его к себе. Если он на замечании, то верно по какой-нибудь клевете, впрочем, молодой человек с пылкостью, может врать, — это и я делал, но ручаюсь, что нет в России приверженнее меня к царю и отечеству: если бы я этого и не доказал, то поручатся за меня в том все те, кои меня знают, — таков и Баратынский. Пожалуйста, прими его к себе» (23 июня 1824 г.). 43
Вероятно, к просьбам Давыдова присоединились ходатайства Путяты, так как в октябре 1824 г. последний уведомил Баратынского в Кюмени, что «Закревский позволяет ему приехать в Гельсингфорс и находиться при корпусном штабе». «Я приглашал его остановиться у меня» — пишет Путята. Баратынский приехал в Гельсингфорс в конце октября и прожил там до начала февраля 1825 г. Пребывание в Гельсингфорсе не только развлекло Баратынского и дало ему новые впечатления, но и концентрировало его внимание на стране, где он прожил несколько лет. Это отразилось на его творчестве: именно там была написана «Эда» (начатая еще в Кюмени).
Гельсингфорс был центром, где сосредоточивались лучшие силы Финляндии. Адъютанты Путята и Муханов бывали постоянно в семьях финских деятелей: Маннергейма и др. Муханов был влюблен и собирался жениться на Авроре, дочери Карла Шернваля, одного из самых ярых националистов, бывшего выборгского ландсгевдинга (ум. в 1815 г.). Оба адъютанта были тесно связаны с бароном Ребиндером, докладчиком по делам Финляндии, неуклонно двигавшим в Петербурге дело утверждения финляндской конституции.
Среди Финской интеллигенции боролись два течения — шведское и русское. Угнетенная русским царизмом Выборгская губерния была предметом постоянных споров и примером ненадежности русского покровительства. Не умолкли еще восторженные рассказы финнов об их героических битвах с русскими в 1808 — 1809 гг. С одной стороны, явное культурное превосходство финнов, побежденных многочисленностью русской армии, с другой — либеральная политика Александра I, стремившегося отразить шведское влияние путем утверждения и признания финской культуры, — делали настроение в штабе Закревского весьма доброжелательным по отношению к Финляндии и ее требованиям. Муханов даже вызвал возмущение Пушкина своим резким отзывом о характеристке Финляндии, сделанной m-me de Staël. 44
«трудолюбие и благородство», был в качестве генерал-губернатора в очень сложном и двусмысленном положении. Посланный в Финляндию против воли, удаленный из Главного штаба45 по желанию своего врага Аракчеева, он получил от Александра «секретные полномочия», заключавшиеся в том, чтобы покончить с огромным влиянием, которое приобретали финские деятели в вопросах управления Финляндией, с другой стороны, он должен был щадить национальные чувства и проводить осторожно-либеральную политику. С первых же шагов он встретил сопротивление и с огорчением писал своему другу гр. П. Д. Киселеву:46«После двух докладов по Финляндии я еще более убедился, что там полезен быть не могу, а государь никак не полагает, чтобы финны русских ненавидели, тогда как это заметно почти на каждом шагу». Трудность положения Закревского, рассматривавшего свое генерал-губернаторство как ссылку, была и в его отношении к политике Александра I и к его новому окружению.
Закревский был старый офицер, побывавший во многих боях, связанный узами теснейшей дружбы с А. Н. Ермоловым, гр. Н. С. Мордвиновым, П. Д. Киселевым и кн. А. И. Голицыным, о которых в весьма проницательном доносе47 «хотя по следственной комиссии и не видно, чтобы в буйных и злобных замыслах преступников участвовали люди государственные и доверенностью облеченные», однако автор доноса уверен, что «сии аристархи» «были важными орудиями к направлению варварских замыслов». В частности о Закревском доносчик сообщает, что «езжал к нему довольно часто, заставая всегда, во многом числе, молодых офицеров», разговоры с которыми поражали доносчика: «Об осуждениях говорить не буду: они шли к лицу... в сопутствии самых даже... непотребнейших выражений... рекою». 48 49 главным предметом его ненависти был «змей» Аракчеев, пагубно, по его мнению, влиявший на царя и его политику. «Граф Аракчеев — вреднейший человек в России» — утверждал он еще в 1819 г. раздражение против «змея» было настолько велико, что, конечно, Закревский не скрывал этого и среди собиравшихся у него в Гельсингфорсе, тем более, что раздражение это было всеобщее. 50
«Финские патриоты», Путята и Муханов (брат декабриста П. Муханова), были в то же время русскими либералами. Муханова Дельвиг характеризовал как человека «европейского клейма». 51 Взгляды Путяты выражены им самим в позднейшей статье «Обозрение жизни и царствования Александра I»,52 где он прямо пишет: «реакционные меры последних годов царствования Александра: неограниченное влияние Аракчеева по всем делам внутреннего управления, возраставший произвол и злоупотребления и, наконец, несбывшиеся надежды, долго питаемые прежним либеральным направлением правительства, породили неудовольствие и ропот в России, лишили ее сочувствия европейского общества, приобретенного 1812 — 1815 годами, и поощряли составление у нас тайных обществ с целью достижения конституционных гарантий».
впитывал в себя новые идеи и настроения. Результатом были: еще в 1823 г. в Гельсингфорсе написанные эпиграмма на Аракчеева («Отчизне враг, слуга царя») и бунтарская по настроению «Буря». «Финский вопрос» несомненно повлиял на окончательный замысел «Эды» с ее эпилогом:
Ты покорился, край гранитный,
России мощь изведал ты —
И не столкнешь ее пяты,
Хоть дышишь к ней враждою скрытной.
идеологически пассивным мечтателем, легко вбиравшим в себя окружающие настроения и мысли. Преддекабрьские настроения выразились в его стихотворении «Буря», по теме напоминающем детское письмо к матери о «бурях» морской службы. Детская романтика сменилась литературным романтизмом, втягивавшим его как поэта в сферу своих «действенных», «сильных» тем. И тут, как и раньше, в Баратынском боролись два начала — индивидуалистическое пассивно-мечтательное восприятие мира и жажда активной жизни и борьбы, на которую ему всю жизнь нехватало внутренних сил.
В Гельсингфорсе Баратынский вел жизнь рассеянную и светскую. Наряду с деловой атмосферой вокруг педантичного в служебных обязанностях Закревского был «двор» его жены, Аграфены Федоровны, знаменитой красавицы. Вся гельсингфорсская знать, офицеры и дипломаты, приезжавшие в Финляндию, были у ног Закревской — «Магдалины», «Альсины», «Клеопатры». Всех поражали ее эксцентрические выходки, ее ум и полное презрение к условностям света. Очевидно, впечатление, произведенное на Баратынского, было очень сильно, так как образ ее запечатлелся у него надолго, правда, как противовес созданному им идеалу кроткой и нежной женщины. Увлечение Закревской усилилось позднее, когда уже в конце 1825 г. он был в Петербурге вместе с полком. Оттуда он писал Путяте: «Аграфена Федоровна обходится со мною очень мило, и, хотя я знаю, что опасно и глядеть на нее и слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия». Впрочем, в этом же письме Баратынский провозглашает неизбежность победы здравого смысла над увлечением. «Надеюсь, — пишет он, — что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и усну спокойно. Поэзия — чудесный талисман: очаровывая сама, она обессиливает чужие вредные чары». 53 Закревская оставила след в поэзии Баратынского; ей посвящено стихотворение: «Как много ты, в немного дней», она — героиня поэмы «Бал», начатой в Кюмени под влиянием гельсингфорсских впечатлений.
Гельсингфорсская осень и часть зимы были, несмотря на рассеяние, удивительно плодотворны для поэзии Баратынского. Кроме указанных выше вещей, он написал там «Череп», «Авроре Шернваль», «Леда». Большинство из этих произведений были тогда же (в феврале 1825 г.) отвезены Путятой в Петербург для печатания в журналах.
В начале февраля Баратынский вернулся в Кюмень, совершив этот переезд вместе с Закревской. «Ничего не может быть веселее нашего небольшого совместного путешествия, — писал он матери уже из Кюмени. — Генерал попрощался со мной самым любезным образом и обещал мне сделать все зависящее от него, чтобы меня выдвинуть». 54 «Что вам сказать о моей жизни здесь? — пишет он в том же письме матери. — Все то же, что и многие годы...» В Кюмени Баратынский принимается за окончательную отделку «Эды» и начинает работать над поэмой «Бал». Он живет воспоминаниями о Гельсингфорсе и с нетерпением ждет обещанного «освобождения».
Положение «изгнанника», «певца дикой Финляндии», упрочило за начинающим Баратынским репутацию первоклассного поэта почти с первых шагов. Характерно, что враждебная Баратынскому критика, не признававшая в нем большого поэта в 1830 — 1840-х гг., считает финляндский период его творчества основным и самым блестящим.
Финляндия обогатила поэта: дикая и разнообразная природа ее не могла не произвести впечатления на тамбовского помещика Баратынского. В одном из писем к матери из Кюмени он пишет: «Я много хожу, мне доставляет удовольствие подниматься по нашим скалам, которым теперь возвращается вся их возможная красота; покрывающий их зеленый мох чрезвычайно эффектен, когда освещается солнцем. Простите, что я говорю только о погоде, но признаюсь, что это меня больше всего здесь занимает. Я почти один с природой, она мой настоящий товарищ, и я говорю о ней в Кюмени, как я бы говорил вам о Дельвиге в Петербурге».
По свидетельству Коншина, прогулки составляли в их кюменьском быту самое большое развлечение. Постоянным, ближайшим местом прогулок был поросший лесом холм, на котором возвышалась кирка. Оттуда открывался вид на устье реки, Роченсальм и море.
Наряду с некоторыми поэтическими штампами в изображения финляндской природы в стихотворениях «Финляндия», «Водопад» и в поэме «Эда» есть подлинное изображение кюменьского и роченсальмского пейзажа (стихи 10 — 14, «Финляндии», стихи 32 — 43 первой песни «Эды»).
«Водопаде» — довольно точное изображение кюменьского Хэгфорса. В «Буре» — следы впечатления, произведенного на Баратынского морем.
«Эде», — подлинная трагедия финского крестьянства, обремененного военными постоями и безнаказанностью военного произвола русских властей в Финляндии.