28. Маменьке
1816, август октябрь, Подвойское Голощапово
Перевод:
«Любезная маменька. — Мы проводим здесь время очень приятно: танцы, пение, смех — все, кажется, так и дышит счастием и радостию. Единственное, от чего в моих глазах тускнеет все великолепие удовольствий — это мысль об их мимолетности: скоро мне придется отречься от наслаждений. Я чувствую, у меня совершенно несносный нрав, при носящий мне самому несчастье; я заранее предвижу все неприятности, которые могут выпасть на мою долю. А ведь было время, когда я о них не думал! Но время это пролетело, как сон, или как мгновения счастья, отмеренные человеку в жизни. Любезная маменька, люди много спорили о счастье: не подобны ли эти споры рассуждениям нищих о философском камне? — Иной человек, посреди всего, что, казалось бы, делает его счастливым, носит в себе утаенный яд, снедающий его и отнимающий способность чувствовать наслаждение. Болящий дух, полный тоски и печали (un esprit chagrin, un fond d’ennui et de tristesse), — вот что он носит в себе среди шумного веселья, и я слишком знаю этого человека. — Может быть, счастье — это только случайное сопряжение мыслей, не позволяющее нам думать ни о чем другом, кроме того, чем переполнено наше сердце, — не позволяющее осмыслить то, что чувствуешь? — Может быть, величайшее счастье — это только беззаботность! — Отчего душа бывает предрасположена к счастью? — от того, что всемогущий Творец, создатель всего сущего, желая воздать кому то из крошечных атомов, позволяет им выдернуть несколько цветков из персти земной, нашей общей матери? — О атомы на один день! О мои спутники в бесконечном ничтожестве! Замечали ли вы когда нибудь эту незримую руку, направляющую нас в муравейнике рода человеческого? Кто из нас мог анатомировать эти мгновения, такие короткие в человеческой жизни?
— Что до меня, то я об этом никогда не думал. Признаться надобно: жизнь наша — наважденье: Ведет нас от тоски к утехам наслажденья По жизненным стезям как будто домовой. Свободный человек, я не в ладах с собой, И пять телесных чувств — все, чем душа богата. Я знаю: человек пречудно сотворен; Мы станем духами бесплотными когда то, Беспечны и вольны. Но здесь иной закон: Ученейший из нас, потомок Гераклита, Когда он телом бодр, когда удачлив он, Смеется и поет не хуже Демокрита. Это строки того самого еретика, который, по мнению иных людей, всегда заблуждался, но чьи стихи часто исполнены правды и силы — я имею в виду Вольтера. Думаю, эти строки — лучшие из всех написанных за все время мистических умствований о счастье. Но, боюсь, я скоро наскучу вам своим философствованием. Страсть к рассуждению (la passion de raisonner) — не самый худший мой порок, и я не собираюсь от него избавляться. — Заканчивая свой бред, замечу, что начинал я письмо с весьма плохим настроением, но в конце второй страницы прервался, чтобы выпить с тетушками кофий, и теперь вовсе не настроен говорить ни о физических недугах, ни о нравственных.
— Я провел два дня у тетушки Марфы Александровны, обласкавшей меня, как родного сына. Мы посетили могилы наших предков, доблестных славянских рыцарей, погибших, защищая свои очаги во время войн с Литвой. Вероятно, вы не знаете этих краев. Так вот, узнайте же, что после деревушки Капреспино, на берегу Обши, струящей свои серебряные воды меж зеленых холмов, возле города Белый, на Петербургской дороге, в 5 верстах от Подвойского, чье имя само говорит о былых сражениях... Однако дядюшка прерывает меня и просит скорее дописывать письмо, очень жаль. Прощайте, любезная маменька, тетушка Катерина Андреевна хочет тоже написать вам несколько слов. — Тетушка хотела вам писать, но у нее нет сейчас времени. Она поручает мне передать вам поклоны. Обнимаю сестер и братцев. — Е. Боратынский».