В садах Элизия, у вод счастливой Леты,
Где благоденствуют отжившие поэты,
О Душенькин поэт, прими мои стихи!
Никак в писатели попал я за грехи
И, надоев живым посланьями своими,
Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими.
Нет нужды до того! Хочу в досужный час
С тобой поговорить про русский наш Парнас,
С тобой, поэт живой, затейливый и нежный,
Всегда пленительный, хоть несколько небрежный,
Чертам заметнейшим лукавой остроты
Дающий милый вид сердечной простоты
И часто, наготу рисуя нам бесчинно,
Почти бесстыдным быть умеющий невинно.
Не хладной шалостью, но сердцем внушена,
Веселость ясная в стихах твоих видна;
Мечты игривые тобою были петы.
В печаль влюбились мы. Новейшие поэты
Не улыбаются в творениях своих,
И на лице земли всё как-то не по них.
Ни жить им, ни писать еще не надоело,
И правду без затей сказать тебе пора:
Пристала к музам их немецких муз хандра.
Жуковский виноват: он первый между нами
Вошел в содружество с германскими певцами
И стал передавать, забывши божий страх,
Жизнехуленья их в пленительных стихах.
Прости ему господь! Но что же! все мараки
Ударились потом в задумчивые враки,
У всех унынием оделося чело,
Душа увянула и сердце отцвело.
«Как терпит публика безумие такое?» —
Ты спросишь? Публике наскучило простое,
Мудреное теперь любезно для нее:
У века дряхлого испортилось чутье.
Ты в лучшем веке жил. Не столько просвещенный,
Являл он бодрый ум и вкус неразвращенный,
Венцы свои дарил, без вычур толковит,
Он только истинным любимцам Аонид.
Но нет явления без творческой причины:
Она любила муз, и ты ли позабыл,
Кто «Душеньку» твою всех прежде оценил?
Я думаю, в садах, где свет бессмертья блещет,
Поныне тень твоя от радости трепещет,
Воспоминая день, сей день, когда певца,
Еще за милый труд не ждавшего венца,
Она, друзья ее достойно наградили
И, скромного, его так лестно изумили,
Страницы «Душеньки» читая наизусть.
Сердца завистников стеснила злая грусть,
И на другой же день расспросы о поэте
И похвалы ему жужжали в модном свете.
Кто вкуса божеством служил теперь бы нам?
Кто в наши времена, и прозе и стихам
Провозглашая суд разборчивый и правый,
Заведовать бы мог парнасскою управой?
О, добрый наш народ имеет для того
Особенных судей, которые его
В листах условленных и в цену приведенных
Снабжают мнением о книгах современных!
Торговой логики смышленый приговор.
О наших судиях не смею молвить слова,
Но слушай, как честят они один другого:
Товарищ каждого — глупец, невежда, враль;
Поверить надо им, хотя поверить жаль.
Как быть писателю? В пустыне благодатной,
Забывши модный свет, забывши свет печатный,
Как ты, философ мой, таиться без греха,
Избрать в советники кота и петуха
И, в тишине трудясь для собственного чувства,
В искусстве находить возмездие искусства!
Так, веку вопреки, в сей самый век у нас
Сладко поющих лир порою слышен глас,
Благоуханный дым от жертвы бескорыстной!
Так нежный Батюшков, Жуковский живописный,
Неподражаемый, и целую орду
Злых подражателей родивший на беду,
Так Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,
Всё под пером своим шутя животворящий
(Тебе, я думаю, знаком довольно он:
Посланье получил), любимцы вдохновенья,
Не могут поделить сердечного влеченья
И между нас поют, как некогда Орфей
Между мохнатых пел, по вере старых дней.
Бессмертие в веках им будет воздаяньем!
А я, владеющий убогим дарованьем,
Но рвением горя полезным быть и им,
Я правды красоту даю стихам моим,
Желаю доказать людских сует ничтожность
И хладной мудрости высокую возможность.
Что мыслю, то пишу. Когда-то веселей
Я славил на заре своих цветущих дней
Законы сладкие любви и наслажденья.
Другие времена, другие вдохновенья;
Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя.
Опять, когда умру, повеселею я;
Тогда беспечных муз беспечного питомца
Прими, философ мой, как старого знакомца.
Примечания
Печатается по тексту издания 1827 года (стр. 158—162). Впервые напечатано в „Северных Цветах“ на 1827 г., стр. 335—339, под заглавием „Богдановичу“ и с подписью Е. Баратынский, с вариантами следующих стихов:
5
6
Несчастным мертвецам теперь скучаю ими.
19—21
Всего усерднее поют свою тоску:
На свете тошно жить, так бростеся в реку!
Иной бы молвил им. Увы, не в этом дело!
36
У века дряхлаго испортилось чутье.
39—45
И видим мы его, в пример себе и срам,
Непотакающим безсмысленным писцам;
Я думаю, в садах, где вечна зелень блещет,
49—51
Екатерина, двор, семьею торопливой
Так лестно встретили, из Душеньки игривой
Отрывки целые читая наизусть!
59—62
Судей особенных на то имеем мы,
Свой вкус услужливый пускающих в наймы
И, способов других не зная к пропитанью,
247
Торгующих у нас хвалой своей и бранью;
64
Голодным бешенством внушенный приговор;
72
78
Как нежный Батюшков, Жуковский живописной,
88
Между мохнатых пел поверье старых дней.
91—94
В замену красоты, даю стихам моим
Я силу истины — а в них на блаж людскую
Не ловко может быть, но смело негодую,
96
Я славил на заре моих цветущих дней
В издании 1835 года (стр. 82—86) находятся варианты следующих стихов:
20
49
Она, друзья ея, достойно наградили
50
И скромнаго его так лестно изумили
98
Другия времена, другия вдохновенья;
99
Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя.
В издании 1869 года (а также и во всех последующих) 39 стих (по недошедшей до нас рукописи?) читается так:
Венцы свои дарил, и прост и толковит
(кроме того, в издании 1869 года пропущен 89 стих).
Всеми издателями это послание отнесено к 1827 году, между тем как в действительности оно написано в 1824 году: 17-го июня этого года А. И. Тургенев писал князю П. А. Вяземскому („Остафьевский Архив князей Вяземских“, т. III, стр. 55): „Третьяго дня обедали у нас на Черной Речке: Жуковский, Блудов, Дашков, слепой Козлов, а потом пришли Греч, Боратынский и Дельвиг. Боратынский читал прекрасное послание к Богдановичу...“ 10-го сентября 1824-го же года барон А. А. Дельвиг писал Пушкину: „Послание к Богдановичу“ исполнено красотами; но ты угадал: оно в нещастном роде дидактическом. Холод и суеверие французское пробиваются кой-где. Что делать? Это пройдет! Баратынской недавно познакомился с романтиками, а правила французской Школы всосал с материнским молоком. Но уж он начинает отставать от них...“ (Переписка Пушкина, т. I, стр. 130).
„Северных Цветов“.
К посланию „Богдановичу“ критика отнеслась не единодушно: в то время, как „Московский Вестник“ (1827 г., ч. 3, № XII, стр. 374—376) находил, что „быть может, эта пиеса есть лучшее из Русских сатириче-ских посланий“, и Ф. Булгарин в „Северной Пчеле“ (1827, № 39, 31 марта) расточал посланию похвалы, — В. И. Туманский писал Пушкину 12 апреля 1827 года: „Что̀ за идея пришла Баратынскому писать столь негодными стихами, каковы напечатаны в Северной Пчеле из его послания к Богдановичу! Мараки — задумчивые враки и проч. похоже на лай собаки, а не на напев его сладкогласной лиры. Да и что за водевильныя мысли во всей пьесе! Словно шуточки Благонамереннаго. Я его уважаю и люблю, а потому прошу ему попенять за эти поступки...“ (Переписка Пушкина, т. II, стр. 23).
„Богдановичу“ Белинский (Соч. т. II, стр. 247; см. примеч. к посланию Н. И. Гнедичу).
По мнению М. Н. Лонгинова („Русский Архив“ 1867, стр. 248—264), послание к Богдановичу напоминает „блестящия произведения в этом роде Вольтера, и. Шенье, Де Лавиня“, но превосходит их тем, что реже впадает в резонерство.
Богданович — Ипполит Ѳедорович (1743—1802), автор известной шутливо-эротической поэмы „Душенька“.
„Последнюю смерть“).
Жуковский — Василий Андреевич; облегчению своей участи Боратынский в значительной степени был обязан хлопотам Жуковскаго и до конца дней своих хранил к нему чувство глубокой признательности. Вместе с тем Б. ценил Жуковскаго и как поэта и в 1830 году писал князю П. А. Вяземскому: „Земной поклон Василию Андреевичу, котораго я столько же люблю, сколько Жуковскаго. С радостью услышал я голос любимаго моего поэта в стихах, вами присланных; когда-то приведет меня Бог увидеть человека, к которому я привязан всем сердцем и к которому храню глубокую привязанность?“ („Старина и Новизна“, кн. V, стр. 52).
Батюшков — Константин Николаевич (род. 18 мая 1787 г., ум. 7 июля 1855) — известный поэт.
Пушкин — Александр Сергеевич. Речь идет о послании Пушкина „К Овидию“ 1821 года, напечатанном в „Полярной Звезде“ на 1823 год, стр. 81—84.