• Приглашаем посетить наш сайт
    Полевой Н.А. (polevoy.lit-info.ru)
  • Дядьке-итальянцу

    Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,
    Янтарный виноград, лимон её златой
    Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,
    И в край, суровый край, снегами покровенный,
    Приставший с выбором загадочных картин,
    Где чтоото различал и видел ты один!
    Прости наш здравый смысл, прости, мы та из наций,
    Где брату вашему всех меньше спекуляций.
    Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты
    В глушь севера тебя привлекшие мечты;
    Зато воскрес в тебе сей ум, на всё пригодный,
    Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!
    Ты счастлив был, когда тебе коеечто дал
    Почтенный, для тебя богатый генерал,
    Чтоб, в силу строгого с тобою договора,
    Имел я благодать нерусского надзора.
    Благодаря богов, с тобой за этим вслед
    Друг другу не были мы чужды двадцать лет.


    Москва нас приняла, расставшихся с деревней.

    Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,
    Ментора моего полуденных друзей.
    Увы! оставив там могилу дорогую,
    Опять увидели мы вотчину степную,
    Где волею небес узнал я бытие,
    О сын Авзонии, для бурь, как ты свое,
    Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,
    Ты мирный кров обрёл, а позже гроб спокойный.


    Ты полюбил тебя призревшую семью
    И, с жизнию её сливая жизнь свою,
    Её событьями в глуши чужого края
    Былого своего преданья заглушая,
    Безропотно сносил морозы наших зим;
    В наш краткий летний жар тобою был любим
    Овраг под сению дубов прохладовейных.
    Участник наших слёз и праздников семейных,
    В дни траура главой седой ты поникал,
    Но ускорял шаги и членами дрожал,
    Как в утро зимнее порой, с пределов света,

    К коленам матери кибитка принесёт
    И скорбный взор её минутно оживёт.
    Но что! радушному пределу благодарный,
    Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!
    Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра
    Имел ты на устах от утра до утра,
    Именовал ты нам и принцев и прелатов
    Земли, где зрел, дивясь, суворовских солдатов,
    Входящих вопреки тех пламенных часов,
    Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,
    В густой пыли побед, в грозе небритых бород,
    Рядами стройными в классический твой город;
    Земли, где год спустя тебе предстал и он,
    Тогда Буонапарт, потом Наполеон,
    Минутный царь царей, но дивный кондотьери,
    Уж зиждущий свои гигантские потери.


    Скрывая власти глад, тогда морочил вас
    Он звонкой пустотой революцьонных фраз.
    Народ ему зажёг приветственные плошки;

    Которые, среди блестящих общих грёз,
    Ты контрибуции назначенной принёс;
    Едва ты узнику печальному британца
    Простил военную систему корсиканца.
    Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло,
    Возникло, при тебе — в преданье перешло:
    В альпийских молниях, приемлемый опалой,
    Свой ратоборный дух, на битвы не усталый,
    В картечи эпиграмм Суворов испустил.
    Злодей твой на скале пустынной опочил;
    Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети
    Уж поняли тобой взлелеянные дети;
    Когда, свидетели превратностей земли,
    Они глубокий взор уставить уж могли,
    Забвенья чуждые за жизненною чашей,
    На итальянский гроб в ограде церкви нашей.


    А я, я, с памятью живых твоих речей,
    Увидел роскоши Италии твоей!
    Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,

    Неувядаемой,— амфитеатр дворцов
    Над яркой пеленой лазоревых валов;
    И Цицеронов дом, и злачную пещеру,
    Священную поднесь Камены суеверу,
    Где спит великий прах властителя стихов,
    Того, кто в сей земле волканов и цветов,
    И ужасов, и нег взлелеял эпопею,
    Где в мраки Тенара открыл он путь Энею,
    Явил его очам чудесный сад утех,
    Обитель сладкую теней блаженных тех,
    Что, крепки в опытах земного треволненья,
    Сподобились вкусить эфирных струй забвенья.


    Неаполь! До него среди садов твоих
    Сердца мятежные отыскивали их.
    Сквозь занавес веков ещё здесь помнят виллы
    Приюты отдыхов и Мария и Силлы.
    И кто, бесчувственный, среди твоих красот
    Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,
    Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,

    Но чтоб незримо слить в безмыслии златом
    Сон неги сладостной с последним, вечным сном.
    И в сей Италии, где всё — каскады, розы,
    Мелезы, тополи и даже эти лозы,
    Чей безымянный лист так преданно обник
    Давно из божества разжалованный лик,
    Потом с чела его повиснул полусонно,—
    Всё беззаботному блаженству благосклонно,
    Ужиться ты не мог и, помня сладкий юг,
    Дух предал строгому дыханью наших вьюг,
    Не сетуя о том, что за пределы мира
    Он улететь бы мог на крылиях зефира!


    О тайны душ! Меж тем как сумрачный поэт,
    Дитя Британии, влачивший столько лет
    По знойным берегам груди своей отравы,
    У миртов, у олив, у моря и у лавы,
    Молил рассеянья от думы роковой,
    Владеющей его измученной душой,—
    Напрасно! (Уст его, как древле уст Тантала,

    Мир сердцу твоему дал пасмурный навес
    Метелью полгода скрываемых небес,
    Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых!
    О, спи! безгрёзно спи в пределах наших льдистых!
    Лелей поосвоему твой подземельный сон,
    Наш бурнодышащий, полночный аквилон,
    Не хуже веющий забвеньем и покоем,
    Чем вздохи южные с душистым их упоем!

    Примечания

    Издается по автографу, хранящемуся в бумагах И. Ф. Тютчева (архив сельца Муранова). Впервые напечатано в „Современнике“ 1844 г., т. 35 (по смерти автора), куда и предназначал Боратынский, посылая Н. B. Путяте это послание и „Пироскаф“ с письмом, в котором, между прочим, говорит: „Посылаю вам два стихотворения. Отдайте их Плетневу для его журнала... Мы ведем в Неаполе самую сладкую жизнь...“

    В рукописи 117 стих подвергся незначительному исправлению, сохраненному нами:

    Мол(ил) я разсеянья от думы роковой.

    Заключительный же стих имеет две редакции (повидимому, Боратынский предлагал П. А. Плетневу выбрать одну из них по своему усмотрению): напечатанную нами в тексте и —

    Чем вздохи южные с полуденным алоем.

    История опечаток этого послания начинается с 35 тома „Современника“, в котором изменены следующие стихи:

    16 Имел я благодать не Русскаго надзора.
    27 Ho где, вдали твоей отчизны знойной,
    29 Ты мирный кров обрел, и позже гроб спокойной.
    58 Он звонкой пустотой революционных фраз.

    96 Приюты отдыхов и Мария и Силлы.
    117 Молил разсеянья от думы роковой,

    В копиях этого послания, принадлежащих перу Н. Л. Боратынской (Казанский архив), находим следующия разночтения:

    27 Ho где вдали твоей отчизны знойной

    103 И в сей Италии, где все — (фонтаны) каскады, розы,
    108 Bce беззаботному дыханью благосклонно
    Все (сердца легкому) беззаботному дыханью благосклонно
    115 По (тайным) дальным берегам груди своей отравы,

    128 Чем вздохи южные с душистым их (упоем) алоем
    Чем вздохи южные с полуденным алоем.

    В „Современнике“ 1854 года, № 10, И. С. Тургенев поместил в числе 14 других стихотворений послание „Дядьке Итальянцу“ с примечанием к 60-му стиху: „По приказанию Бонапарта, все серебро (и ложки между прочим) должно было быть выдано французам“.

    В издании 1869 года приведен вариант по неизвестной нам рукописи 101—102 стихов:


    Дремоту лени слить с последним, вечным сном.

    Эта лебединая песня Боратынскаго, пропетая им за несколько дней до смерти, посвящена памяти его гувернера итальянца Боргезе; „наслаждаясь жизнью в Неаполе“, поэт мысленно пробегал всю свою жизнь и с благодарностью вспоминал своего „дядьку“ —

    A я, я — с памятью живых твоих речей —
    Увидел роскоши Италии твоей...

    „взлелеянных им детей“, теплота, которой проникнуто все стихотворение (и, в особенности, заключительная строфа) исключают возможность говорить „о довольно насмешливом“ отношении поэта к своему воспитателю (С. Венгеров. Русский биографический словарь).

    Ст. 24 — „могила дорогая“ — могила отца поэта, Абрама Андреевича Боратынскаго (умер 24 марта 1810 в Москве, погребен в Московском Спасо-Андрон. мон.).

    Ст. 83—92 Речь идет о Виргилии.

    Ст. 113—120 „Сумрачный поэт“ — лорд Байрон.

    Это „безподобное послание“ напоминает, по мнению M. H. Лонгинова (Русский Архив 1867 года, „Баратынский и его сочинения“, стр. 248—264), — „блестящия произведения в этом роде Вольтера, и. Шенье, Де Лавиня и других мастеров французской школы „здраваго смысла“. Но заметим, что эти полу-сатирическия, полу-философския „речи в стихах“ реже впадают y Баратынскаго в резонерство, столь несвойственное Русскому духу и что в них живее пробивается поэтическая струя, чем у его учителей“.