Враг суетных утех и враг утех позорных,
Не уважаешь ты безделок стихотворных;
Не угодит тебе сладчайший из певцов
Развратной прелестью изнеженных стихов:
Возвышенную цель поэт избрать обязан.
К блестящим шалостям, как прежде, не привязан,
Я правилам твоим последовать бы мог,
Но ты ли мне велишь оставить мирный слог
И, едкой желчию напитывая строки,
Сатирою восстать на глупость и пороки?
Миролюбивый нрав дала судьбина мне,
И счастья моего искал я в тишине;
Зачем я удалюсь от столь разумной цели?
И, звуки лёгкие затейливой свирели
В неугомонный лай неловко превратя,
Зачем себе врагов наделаю шутя?
Страшусь их множества и злобы их опасной.
Полезен обществу сатирик беспристрастный;
Дыша любовию к согражданам своим,
На их дурачества он жалуется им:
Его приводит он в благое содроганье,
То едкой силою забавного словца
Смиряет попыхи надутого глупца;
Он нравов опекун и вместе правды воин.
Всё так; но кто владеть пером его достоин?
Острот затейливых, насмешек едких дар,
Язвительных стихов какой-то злобный жар
И их старательно подобранные звуки —
За беспристрастие забавные поруки!
Но если полную свободу мне дадут,
Того ль я устрашу, кому не страшен суд,
Кто в сердце должного укора не находит,
Кого и божий гнев в заботу не приводит,
Кого не оскорбит язвительный язык!
Он совесть усыпил, к позору он привык.
Но слушай: человек, всегда корысти жадный,
Берётся ли за труд, наверно безнаградный?
Купец расчётливый из добрых барышей
Вверяет корабли случайности морей;
Из платы, отогнав сладчайшую дремоту,
На славу громкую надеждою согрет,
В трудах возвышенных возвышенный поэт.
Но рвенью моему что будет воздаяньем:
Не слава ль громкая? Я беден дарованьем.
Стараясь в некий ум соотчичей привесть,
Я благодарность их мечтал бы приобресть,
Но, право, смысла нет во слове «благодарность»,
Хоть нам и нравится его высокопарность.
Когда сей редкий муж, вельможа-гражданин,
От века сих вельмож оставшийся один,
Но смело дух его хранивший в веке новом,
Обширный разумом и сильный, громкий словом,
Любовью к истине и к родине горя,
В советах не робел оспоривать царя;
Когда, к прекрасному влечению послушный,
Внимать ему любил монарх великодушный,
Из благодарности о нём у тех и тех
Какие толки шли? — «Кричит он громче всех,
О благе общества как будто бы хлопочет,
А, право, риторством похвастать больше хочет;
От нас не утаит под строгостью лица».
Так лучшим подвигам людское развращенье
Придумать силится дурное побужденье;
Так, исключительно посредственность любя,
Спешит высокое унизить до себя;
Так самых доблестей завистливо трепещет
И, чтоб не верить им, на оные клевешет!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нет, нет! разумный муж идёт путем иным
И, снисходительный к дурачествам людским,
Не выставляет их, но сносит благонравно;
Он не пытается, уверенный забавно
Во всемогуществе болтанья своего,
Им в людях изменить людское естество.
Из нас, я думаю, не скажет ни единый
Осине: дубом будь, иль дубу — будь осиной;
Меж тем как странны мы! Меж тем любой из нас
Переиначить свет задумывал не раз.
Другая редакция стиха:
Художник лучший наш и лучший гражданин,
Ты даже суетной забаве песнопенья
Общеполезнаго желаешь назначенья!
Не угодит тебе сладчайший из певцов
Развратной прелестью изнеженных стихов.
Любовь порочная рождает -ли участье?
Безславны в ней беды, еще безславней счастье!
Безумна сих певцов новейшая орда,
Свой стыд поющая без всякаго стыда!
Возвышенную цель Поэт избрать обязан.
К блестящим шалостям , как прежде, не привязан ,
Я правилам твоим последовать бы мог ;
Но ты-ли мне велишь, оставя мирный слог
И едкой желчию напитывая строки,
Сатирою возстать на глупость и пороки?
Не тою, верю я, в какой иной певец ,
Француза Буало приняв за образец ,
Поклонник набожный его безсмертной славы,
По-русски Гальские осмеивает нравы.
Устава новаго держась в стихах моих ,
Что будет пользы в том ? А без особой цели,
Согласья легкия затейливой свирели
В неугомонный лай неловко превратя,
Зачем я полк врагов создам себе шутя?
Страшуся наперед я злобы их опасной.
Полезен обществу Сатирик безпристрастной!
Дыша любовию к согражданам своим ,
На их дурачества он жалуется им ;
Упреков и улик язвительным орудьем —
Клеймит бездельников забытых правосудьем
Иль едкой силою забавнаго словца
Смиряет попыхи надутаго глупца;
Личину чуждую срывая с человека,
Являя в наготе уродливости века,
Он исправляет их ; и как умом ни быстр ,
Едва-ль полезней нам Юстиции Министр.
Все так , но к обществу усердьем пламенея,
Я смею-ль указать на всякаго злодея?
Гражданскаго глупца позволено-ли мне
С негодным рифмачем цыганить наравне?
Кому-нибудь из нас владеть подобным правом ?
Острот затейливых , насмешек едких дар ,
Язвительных стихов какой-то злобный жар
И их старательно подобранные звуки —
За безпристрастие забавныя поруки!
Но если полную свободу мне дадут ,
Того-ль я устрашу, кому не страшен кнут ?
Кого и Божий гнев в заботу не приводит ?
Наместник плох умом и явно сумасбродит ;
Положим , что в стихах скажу ему я так :
„Ты добрый человек , но слушай: ты дурак !
„Однажды с разумом вступя в очную ставку,
„Для общей выгоды нельзя-ль подать в отставку?“
Уж он готовился обдумать мой совет ;
Но оду чудаку поднес другой Поэт ,
Где в двадцати строфах взывается безстыдно,
Сколь зорок ум его, сколь око дальновидно!
Друзья и недруги, я спрашиваю вас :
Кому охотнее поверит он из нас ? —
Но слушай: человек , всегда корысти жадный,
Купец расчетливый из добрых барышей
Вверяет свой корабль неверностям морей;
Из платы, сладкую отвергнувши дремоту,
Поденщик до зари выходит на работу;
На славу громкую надеждою согрет
В трудах возвышенных возвышенный Поэт ;
Но за безстрашное пороков обличенье
Какое, мыслишь ты, мне будет награжденье?
Не слава-ль громкая? — талантом я убог !
Признательность людей? — людей узнать я мог !
Не обольстит меня газет высокопарность,
Где встречу я порой сограждан благодарность.
Когда сей редкий муж , вельможа-гражданин ,
От века славнаго оставшийся один ,
Но смело дух его хранивший в веке новом ,
Обширный разумом и сильный, громкий словом ,
Любовью к истине и к родине горя,
В советах не робел оспаривать Царя,
Когда, прекрасному влечению послушный,
Умел ему внимать Монарх великодушный,
Уж он витийствовать радехонек всегда!
Но столь торжественно не попусту хлопочет ,
Свой дар ораторский нам выказать он хочет ;
Катоном смотрит он , но тонкаго льстеца
От нас не утаит под строгостью лица.
Так лучшим подвигам людское развращенье
Придумать низкое умеет побужденье;
Так исключительно посредственность любя,
Спешит высокое унизить до себя;
Так самых доблестей завистливо трепещет
И, чтоб не верить им , на оныя клевещет.
Признаться, в день сто раз бываю я готов
Немного постращать Парнасских чудаков ,
Сказать, хоть на ухо, фанатикам журнальным :
Срамите вы себя ругательством нахальным ;
Не стыдно-ль ум и вкус коверкать на подряд
И травлей авторской смешить гостиный ряд ?
Россия в тишине, а с шумом непристойньм
Воюет Инвалид с Архивом безпокойным ;
Сказать Аркадину: не Музами тебе
Сказать Сапайлову: болтун еженедельной,
Ты сделал свой журнал Парнасской богадельной,
И в нем ты каждаго убогаго умом
С любовью жалуешь услужливым листком.
И Фертелев блажной, и Фофанов мудреной,
И наглый Пасквинель, и Арфин заклейменой,
С тобою заключив торжественный союз ,
Несут к тебе плоды своих лакейских Муз ;
Тобой предупрежден листов твоих читатель,
Что любит подгулять почтенный их издатель;
А я тебе скажу: по мне, пожалуй, пей,
Но ум не пропивай и дело разумей.
Меж тем иной из них , хотя прозаик вялой,
Хоть плоский риѳмоплет — душой предобрый малой!
Сапайлов , например , знакомец давний мой,
Трактирный весельчак , ругатель площадной,
Совсем печатному домашний не подобен ,
Он милый хлебосол , он к дружеству способен :
В день Пасхи, Рождества, вином разгорячон ,
Целует с нежностью глупца другого он ;
И верно во сто раз милей своих Идиллий.
Их много таковых , — за что же голос мой
Нарушит их сердец веселье и покой?
Зачем я сделаю нескромными стихами
Их из простых глупцов сердитыми глупцами?
Нет , нет ! мудрец прямой идет путем иным ,
И, снисходительный ко слабостям людским ,
На них указывать не станет он лукаво!
О человечестве судить желая здраво,
Он страсти подавил , лишающия нас
И верности ума и правильности глаз.
В сообщество людей вступивший безусловно,
На их дурачества он смотрит хладнокровно,
Не мысля, чтоб могли кудрявыя слова
В них свойство изменить и силу естества.
Из нас , я думаю, не скажет ни единой
Осине: дубом будь, иль дубу: будь осиной;
Зачем -же: будь умен — он вымолвит глупцу?
Покой, один покой любезен мудрецу.
Не споря без толку с чужим нелепым толком ,
Вдали от авторов , злодеев и глупцов,
Мудрец в своем углу не пишет и стихов.
Примечания
нами („Весы“ 1908, № 5, стр. 53—58, „Неизданные стихи Е. А. Баратынскаго“). В виду того, что тетрадь Брюсова (анонимная?) относится к 30-м годам, мы отдаем предпочтение рукописи Имп. Публ. Библиотеки и приводим варианты, касающиеся, главным образом, собственных имен (может быть, произвольно поставленных переписчиком Брюсовской тетради, знакомым с литературными явлениями своего времени; возможно однако и то, что Боратынский, узнав о неодобрительном отзыве Пушкина, несколько изменил свою сатиру; в последнем случае текст Брюсова является первоначальным, а наш — позднейшаго происхождения):
Гнедичу от Боратынскаго (?).
44 Кому-либо из нас владеть подобным правом? 105 Сказать Панаеву: не Музами тебе 107 Сказать Измайлову: болтун еженедельной, 111 И Цертелев блажной и Яковлев трактирный 112 И пошлый Федоров и Сомов безмундирный 121 Измайлов, например, знакомец давний мой, 122 В Журнале плоский враль, ругатель площадной, 127 Панаев — в обществе любезен без усилий 134 И сострадательный ко слабостям людским, 138 Столь нужной верности и разума и глаз;
К стиху 106-му сделано в рукописи (тетрадь Брюсова) следующее примечание: „В гербе Панаева, данном еще предкам его, находится свирель. — Г. Че — кий прочитав стихи сии, сказал:
239
Сказать сатирику: за этот суд тебе Достойно вырезать пук палок на гербе.
—144) с значительными изменениями. Издавая в 1835 году собрание своих сочинений, Боратынский вторично многое изменил и сократил в своем послании. ( вариант 1)
Посмертными изданиями это послание к Гнедичу отнесено к 1827 году, между тем как оно написано в 1823-м.
Дата устанавливается письмом Пушкина к барону А. А. Дельвигу от 16-го ноября 1823 г.; в этом письме Пушкин пишет между прочим: „Разделяю твои надежды на Языкова и давнюю любовь к непорочной Музе Баратынскаго..... — Сатира к Гнед. мне не нравится, даром что стихи прекрасные; в них мало перца; Сомов безмундирный непростительно. Просвещенному ли человеку, Рускому ли сатирику пристало смеяться над независимостию писателя? Это шутка, достойная кол. совет. Измайлова“.... (Переписка Пушкина, т. I, стр. 87). Вполне вероятно предположение В. Брюсова, что под влиянием отзыва Пушкина (который, конечно, барон Дельвиг мог передать своему другу), Боратынский переделал свое послание (исключив как раз стих о безмундирном Сомове) и напечатал впервые только в 1827 году. Дата — 1823 — находится и в рукописи, сообщенной В. Брюсовым в „Весах“ (См. также „Пушкин и его современники“, вып. XI, стр. 99).
Белинский негодующе писал в 1835 году: „Скажите, Бога ради, может-ли поэт нашего времени написать два длинных, вялых, прозаических послания, каковы к Богдановичу и Гнедичу, в которых самый механизм стихов скрыпит, как тяжелыя ворота на вереях, и в которых нет не только ни искры чувства, но даже и порядочной мысли?“ (Соч., т. II, стр. 247; см. также т. VII, стр. 486—487). Противоположнаго мнения о достоинстве названных посланий был М. Н. Лонгинов (см. примечание к посланию 1822 года „Н. И. Гнедичу“).
Ст. 18 „Француз Буало“ — известный законодатель поэзии XVII века автор „L'art poétique“.
—38). Возможно, что Б. имеет в виду И. И. Дмитриева (1760—1837), „сатирика“ и „Министра Юстиции“.
В стихах 77—90 подразумевается под „вельможей-гражданином“ — граф Николай Семенович Мордвинов (1754—1845), с посланием к которому обратился в 1825 году Пушкин (см. монографию В. С. Иконникова: „Граф Н. С. Мордвинов“, СПб. 1873).
(ст. 104). „Инвалид“ — журнал А. Ѳ. Воейкова „Русский Инвалид“; „Архив“ — „Северный Архив“ — Ѳ. Булгарина и Н. Греча.
(Ст. 105). Аркадин — „Панаев“ — Владимир Иванович Панаев (1792—1859), забытый поэт, „русский Гесснер“, как его называл Пушкин, помещавший свои идиллии с 1817 года в „Благонамеренном“ и „Сыне Отечества“. Как известно, у Б. были неприязненныя отношения с ним (см. „Воспоминания“ В. И. Панаева в „Вестнике Европы“ 1867, №№ 9 и 12).
(Ст. 107—127). „Сапайлов“ — „Измайлов“ — „Паясин“ — „Шушилов“ — Александр Ефимович Измайлов (1779—1831), баснописец, издатель журнала „Благонамеренный“. Заметим, что около этого времени (1823) и начинаются известныя „шуточки Благонамереннаго“, направленныя против Боратынскаго.
„Фертелев“ — „Цертелев“ — князь Цертелев, собиратель малороссийских песен.
„Фофанов“ (у Брюсова „Яковлев“ — товарищ Пушкина по Лицею, М. Л. Яковлев) — забытый поэт 20—30 гг.; о нем Боратынский резко выражался и в стихотворении „К — ву ответ“ упоминает о Фофанове, который „напрасно о славе хлопочет“.
„Пасквинель“ — „пошлый Федоров“ — Борис Михайлович Федоров, известный „Борька Федоров“ (как его называли в литературных кругах), посредственный писатель и издатель многочисленных альманахов.
(Ст. 112). „Арфин заклейменой“ вряд-ли заменил собою „безмундирнаго Сомова“ (Орест Михайлович Сомов, псевдоним „Байский“), критика, доброжелательно относившагося к Боратынскому.
Послание Гнедичу несколько напоминает Millevoye „L'indépendance de l'homme de lettres“.
„Poèmes divers“ имел значительное влияние на послания Боратынскаго.