1
И вот сентябрь! Замедля свой восход,
Сияньем хладным солнце блещет,
И луч его в зерцале зыбком вод
Неверным золотом трепещет.
Седая мгла виётся вкруг холмов;
Росой затоплены равнины;
Желтеет сень кудрявая дубов,
И красен круглый лист осины;
Умолкли птиц живые голоса,
Безмолвен лес, беззвучны небеса!
2
И вот сентябрь! И вечер года к нам
Подходит. На поля и горы
Уже мороз бросает по утрам
Свои сребристые узоры.
Пробудится ненастливый Эол,
Пред ним помчится прах летучий;
Качаяся, завоет роща, дол
Покроет лист её падучий,
И набегут на небо облака,
И, потемнев, запенится река.
3
Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
Златочешуйчатые воды!
Весёлый сон минутных летних нег!
Вот эхо в рощах обнажённых
Секирою тревожит дровосек,
И скоро, снегом убелённых,
Своих дубров и холмов зимний вид
Застылый ток туманно отразит.
4
А между тем досужий селянин
Плод годовых трудов сбирает;
Сметав в стога скошённый злак долин,
С серпом он в поле поспешает.
Гуляет серп. На сжатых бороздах
Снопы стоят в копнах блестящих
Иль тянутся вдоль жнивы, на возах,
Под тяжкой ношею скрыпящих,
И хлебных скирд золотоверхий град
Подъемлется кругом крестьянских хат.
5
Дни сельского, святого торжества!
И цеп стучит, и с шумом жернова
Ожившей мельницы крутятся.
Иди, зима! На строги дни себе
Припас оратай много блага:
Отрадное тепло в его избе,
Хлеббсоль и пенистая брага;
С семьёй своей вкусит он без забот
Своих трудов благословенный плод!
6
А ты, когда вступаешь в осень дней,
Оратай жизненного поля,
И пред тобой во благостыне всей
Является земная доля;
Когда тебе житейские бразды,
Труд бытия вознаграждая,
Готовятся подать свои плоды.
И спеет жатва дорогая,
И в зёрнах дум её сбираешь ты,
Судеб людских достигнув полноты,—
7
Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
Сны позлащённые лелеял...
Любуйся же, гордись восставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скоплённые презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид!
8
Твой день взошёл, и для тебя ясна
Вся дерзость юных легковерии;
Испытана тобою глубина
Людских безумств и лицемерии.
Ты, некогда всех увлечений друг,
Сочувствии пламенный искатель,
Блистательных туманов царь—и вдруг
Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушен.*
9
Но если бы негодованья крик,
Но если б вопль тоски великой
Из глубины сердечныя возник,
—
Костями бы среди твоих забав
Содроглась ветреная младость,
Играющий младенец, зарыдав,
Игрушку б выронил, и радость
Покинула б чело его навек,
И заживо б в нём умер человек!
10
Зови ж теперь на праздник честный мир!
Спеши, хозяин тороватый!
Проси, сажай гостей своих за пир
Затейливый, замысловатый!
Что лакомству пророчит он утех!
Каким разнообразьем брашен
Блистает он!.. Но вкус один во всех
И, как могила, людям страшен;
Садись один и тризну соверши
По радостям земным своей души!
11
Какое же потом в груди твоей
Ни водворится озаренье,
Чем дум и чувств ни разрешится в ней
Последнее вихревращенье —
Ум бесполезный сердца трепет
Угомонит и тщетных жалоб в нём
Удушит запоздалый лепет,
И примешь ты, как лучший жизни клад
Дар опыта, мертвящий душу хлад.
12
Иль, отряхнув видения земли
Порывом скорби животворной,
Её предел завидя издали,
Цветущий брег за мглою чёрной,
Возмездий край, благовестящим снам
Доверясь чувством обновлённым,
И бытия мятежным голосам,
В великом гимне примирённым,
Внимающий, как арфам, коих строй
Превыспренний не понят был тобой,—
13
Пред промыслом оправданным ты ниц
Падёшь с признательным смиреньем,
С надеждою, не видящей границ,
И утолённым разуменьем,—
Знай, внутренней своей вовеки ты
И лёгких чад житейской суеты
Не посвятишь в свою науку;
Знай, горняя иль дольная, она
Нам на земле не для земли дана.
14
Вот буйственно несётся ураган,
И лес подъемлет говор шумный,
И пенится, и ходит океан,
И в берег бьет волной безумной;
Так иногда толпы ленивый ум
Из усыпления выводит
Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,
И звучный отзыв в ней находит,
Но не найдёт отзыва тот глагол,
Что страстное земное перешёл.
15
Пускай, приняв неправильный полёт
И вспять стези не обретая,
Звезда небес в бездонность утечёт;
Пусть заменит её другая;
Не явствует земле ущерб одной,
Не поражает ухо мира
Равно как в высотах эфира
Её сестры новорождённый свет
16
Зима идет, и тощая земля
В широких лысинах бессилья,
И радостно блиставшие поля
Златыми класами обилья,
—
Все образы годины бывшей
Сравняются под снежной пеленой,
Однообразно их покрывшей,—
Перед тобой таков отныне свет,
Другая редакция строф:
Людских безумств и лицемерий.
Алкаемых неопытным тобой,
Сердечных нег вкусив отраву,
Пылая, звал и ведал славу?
О, для тебя уже призраков нет,
Кругом себя взор отрезвелый ты
Где прежний мир? Где мир твоей мечты?
Где он? - ты ищешь, не находишь!
Ты, некогда всех увлечений друг,
Сочувствий пламенный искатель,
Бесплодных дебрей созерцатель!
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушон.
Примечания
„Современнике“ 1837 г., т. V, стр. 278—280, под заглавием „Осень“ и с подписью Е. Баратынский. Включая эту пьесу в свой сборник „Сумерки“ (стр. 67—83), Боратынский несколько изменил ее. В копии, представленной в цензуру (ныне эта копия находится в Казанском архиве Боратынских), мы находим разночтения.
Не удовлетворившись этими изменениями, поэт (в корректуре?) переделал 30 стих:
Застылый ток туманно отразит
В издание 1869 года вкралась существенная опечатка в 7-м стихе:
Желтеет сень кудрявая дубров,
„Осень“ относится всеми издателями сочинений Боратынскаго к периоду 1835—1842 гг.; в действительности она окончена в январе 1837 года (а начата гораздо раньше), что удостоверяется письмом Е. А. Боратынскаго князю П. А. Вяземскому, в котором поэт говорит: „Препровождаю вам дань мою Современнику. Известие о смерти Пушкина застало и меня на последних строфах этого стихотворения..... Брошенную на бумагу, но далеко не написанную, я на долго оставил мою элегию. Многим в ней я теперь не доволен, но решаюсь быть к самому себе снисходительным, тем более, что небрежности мною оставленныя, кажется, угодны судьбе“.... („Старина и Новизна“, кн. V, стр. 54).
Наиболее подробный разбор посвятил этому стихотворению С. Шевырев в „Московском Наблюдателе“ (1837 г., ч. XII, стр. 319—324), выдержку из котораго мы и приводим: „В этом глубокомысленном стихотворении сходятся два Поэта: прежний и новый, Поэт формы и Поэт мысли. Прежний заключил бы прекрасным описанием осени, которое напоминает своими стихами лучшия произведения Боратынскаго-описателя, его Финляндию особенно. Новый Поэт переводит пейзаж в мир внутренний и дает ему обширное, современное значение: за осенью природы рисует Поэт осень человечества, нам современную, время разочарования, жатву мечтаний. Осень природы есть, так сказать, одно число, когда написана пиеса. Следя стихи, мы видим совершенно естественное развитие дум поэтических. Осень только намекнула Поэту на мысль, которая уже прежде таилась в душе его. Когда Поэт нарисовал пейзаж, схваченный опытными глазами с внешняго мира, и перешел в мир внутренний, спустился в свою душу: тогда раскрылась картина другая, картина мрачная и знаменательная. Мы не считаем лишними всех этих подробностей, потому что на редком произведении удается нам психологически проследить возникновение и развитие поэтическаго произведения. Пиеса, подающая повод к таким наблюдениям, свидетельствует зрелость таланта. Поэт не хотел окончить хладною картиною разочарования: он чувствовал необходимость предложить утешение. Мысль, развитая далее и едва ли для всех доступная, есть следующая: чем бы ни кончилось твое разочарование — совершенным ли охлаждением души или напротив высшим ея просветлением, знай, что ты не передашь тайны жизни миру. Ея не может обнять земной звук. Сия тайна:
Нам на земле не для земли дана......“
„Осень“ к числу стихотворений, особенно достойных памяти и внимания (т. VII, стр. 494).
„Осень“ Боратынскаго не однажды сравнивалась в нашей литературе с „Осенью“ Пушкина, при чем мажорному тону „Осени“ Пушкина, характерному для его поэзии, противопоставлялось глубоко-мрачное раздумье Боратынскаго. В последнее время Валерий Брюсов стал довольно настойчиво говорить (в „Русском Архиве“ 1900, № 8, в новом „Энциклопедическом Словаре Брокгауза и Ефрона“, т. VI) о другой связи этого стихотворения с Пушкиным, а именно: по мнению В. Брюсова, в 13 строфе Боратынский сопоставляет себя с „вещателем общих дум“, с „пошлым гласом“ — Пушкиным. Нечего и говорить о том, насколько произвольно и ни на чем не основано это утверждение: в 1836 году и в начале 1837-го, когда Пушкин был еще жив, Боратынский говорил не о „пошлом“ гласе, а о „диком“ гласе, и не стал бы он после смерти Пушкина, когда вполне оценил глубину мыслей великаго поэта (к сожалению, письма поэта к Н. Л. Боратынской, в которых он говорит о Пушкине, напечатаны очень неполно), изменять первоначальный эпитет на оскорбительный для памяти погибшаго поэта — „пошлый“. Если и есть связь между этим стихотворением и Пушкиным, то она заключается в последних строфах Осени, на которых застало Боратынскаго известие о смерти его великаго друга: мы бы сказали, что безотрадно и безвыходно мрачное окончание
Перед тобой таков отныне свет;
Но в нем тебе грядущей жатвы нет
вызвано смертью Пушкина, тем впечатлением, какое произвело известие об этой смерти на Боратынскаго (что̀, кстати сказать, вполне гармонирует с письмом Б. к кн. Вяземскому, напечатанному в 3 книге „Старины и Новизны“, стр. 341—342).
Укажем, что стихи 149—150 исправлены поэтом по указанию современной критики, отметившей затемненность смысла вследствие грамматической неправильности (Дол носится, не отзываясь дол).