Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колёса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами;
Только что чайка вьётся за нами
Белая, рея меж вод и небес.
Только вдали, океана жилица,
Чайке подобна, вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море,—
С брегом набрежное скрылось, ушло!
Много земель я оставил за мною;
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал.
Тёмную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская,
Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду: мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу Элизии земной!
Примечания
Издается по автографу, хранящемуся в бумагах И. Ѳ. Тютчева. Напечатано в „Современнике“ 1844 г. т. 35 (по смерти автора), стр. 215, куда и предназначал Боратынский, посылая H. B. Путяте „Пироскаф“ вместе с посланием „Дядьке — Итальянцу“ (см. ниже). Стихотворение написано весною 1844 г., на пароходе, во время переезда из Ливурно в Неаполь.
„Наше трехдневное мореплавание — писал Боратынский H. B. Путяте — останется мне одним из моих приятнейших воспоминаний. Морская болезнь меня миновала. В досуге здоровья, я не сходил с палубы, глядел днем и ночью на волны. Не было бури, но как это называли наши французские матросы: très gros temps, следственно, живопись без опасности. В нашем отделении было нестраждущих один очень любезный Англичанин, двое или трое незначущих лиц, Неаполитанский Maestro музыки, Николинька *) и я. Мы коротали время с непринужденностью военнаго товарищества. На море страх чего-то грознаго, хотя невседнаго [невседневнаго?], взаимныя страдания или их присутствие на минуту связывают людей, как будто бы не было не только Московскаго, Парижскаго света. На корабле, ночью, я написал несколько стихов, которые, немного переправив, вам пришлю, a вас прошу передать Плетневу для его журнала...“