Чего робеешь ты при мне,
Друг милый мой, малютка Эда?
За что, за что наедине
Тебе страшна моя беседа?
Верь, не коварен я душой;
Там, далеко, в стране родной,
Сестру я добрую имею,
Сестру чудесной красоты;
Я нежно, нежно дружен с нею,
И на нее похожа ты.
Давно... что делать?... но такая
Уж наша доля полковая!
Давно я, Эда, не видал
Родного счастливаго края,
Сестры моей не целовал!
Лицем она, будь сердцем ею;
Мечте моей не измени
И мне любовию твоею
Ея любовь напомяни!
Все жажду я делить с тобой;
Не уходи, оставь мне руку!
Доверься мне, друг милый мой!
С улыбкой вкрадчивой и льстивой,
Так говорил гусар красивой
Финляндке Эде. Русь была
Ему отчизной. В горы Фина
Его недавно завела
Полков бродячая судьбина.
Суровый край: его красам,
Пугаяся, дивятся взоры;
На горы каменныя там
Поверглись каменныя горы;
Синея, всходят до небес
Их своенравныя громады;
На них шумит сосновый лес;
С них бурно льются водопады;
Там дол очей не веселит,
Гранитной лавой он облит;
Огромным сторожем стоит
На нем гранит пирамидальный;
По дряхлым скалам бродит взгляд;
Пришлец исполнен смутной думы:
Не мира-ль давняго лежат
Пред ним развалины угрюмы?
В доселе счастливой глуши,
Отца простого дочь простая,
Красой лица, красой души
Блистала Эда молодая.
Прекрасней не было в горах:
Румянец нежный на щеках,
Летучий стан, власы златые
В небрежных кольцах по плечам
И очи бледно-голубыя,
Подобно Финским небесам.
День гаснул, скалы позлащая.
Пред хижиной своей одна
Сидела дева молодая,
Подсел он скромно к деве скромной,
Завел он кротко с нею речь;
Ея не мыслила пресечь
Она в задумчивости томной,
Внимала слабым сердцем ей:
Так роза первых вешних дней
Лучам неверным доверяет,
Почуя теплый ветерок,
Его лобзаньям открывает
Благоуханный свой шипок
И не предвидит хлад суровый,
Мертвящий хлад, дохнуть готовый.
В руке гусара моего
Давно рука ея лежала:
В забвеньи сладком у него
Она ея не отнимала.
Он к сердцу бедную прижал:
Взор укоризны, даже гнева
Тогда поднять хотела дева,
Веселость ясная сияла
В ея младенческих очах,
И наконец в таких словах
Ему Финляндка отвечала:
„Ты мной давно уже любим;
Зачем же нет? Ты добродушен,
Всегда заботливо послушен
Малейшим прихотям моим.
Оне докучливы бывали;
Меня ты любишь, вижу я:
Душа признательна моя.
Ты мне любезен: не всегда-ли
Я угождать тебе спешу?
Я с каждым утром приношу
Тебе цветы; я подарила
Тебе кольцо; всегда была
Твоим весельем весела;
С тобою грустным я грустила.
Что-ж? Я и в этом погрешила:
Дружиться с вами. Говорят
Что вероломны, злобны все вы;
Что вас бежать должны бы девы,
Что как-то губите вы нас;
Что пропадешь, когда полюбишь;
И ты, я думала не раз,
Ты, может быть, меня погубишь?“
— „Я твой губитель, Эда? я?
Тогда пускай мне казнь любую
Пошлет Небесный Судия!
Нет, нет! я с тем тебя целую!“
— „На что? зачем? какой мне стыд!“
Младая дева говорит.
Уж поздно. Встать, бежать готова
С негодованием она.
Но держит он: „Постой! два слова!
Постой! ты взорами сурова:
Ужель ты мной оскорблена?
О нет, останься; миг забвенья,
“
— „Я не сержуся; но пусти!“
— „Твой взор исполнен оскорбленья,
И ты лицем не можешь лгать:
Позволь, позволь для примиренья
Тебя еще поцеловать.“
— „Оставь меня!“
— „Мой друг прекрасной,
И за ребяческую блажь
Ты неизвестности ужасной
Меня безжалостно предашь!
И не поймешь мое страданье!
И такова любовь твоя!
Друг милый мой, одно лобзанье,
Одно, иль ей не верю я!“
И дева бедная вздохнула
И милый лик свой, до того
Отвороченный от него,
К нему тихонько обернула.
Как он самим собой владел!
И между тем как будто скромной,
Напечатлеть он ей умел
Свой поцелуй! Какое чувство
Ей в грудь младую влил он им!
И лобызанием таким
Владеет хладное искусство!
Ах, Эда, Эда! Для чего
Такое долгое мгновенье
Во влажном пламени его
Пила ты страстное забвенье?
Теперь полна в душе своей
Желанья смутнаго заботой,
Ты освежительной дремотой
Уж не сомкнешь своих очей;
Слетят на ложе сновиденья,
Тебе безвестныя досель,
Иль долго жаркая постель
Тебе не даст успокоенья.
На камнях розовых твоих
И ярко зелен мох на них,
И птичка весело запела,
И по гранитному одру
Светло бежит ручей сребристой,
И лес прохладою душистой
С востока веет поутру.
Там за горою дол таится,
Уже цветы пестреют там;
Уже черемух ѳимиам
Там в чистом воздухе струится:
Своею негою страшна
Тебе волшебная весна.
Не слушай птички сладкогласной!
От сна возставшая, с крыльца
К прохладе утренней лица
Не обращай и в дол прекрасной
Не приходи, а, сверх всего,
Беги гусара твоего!
Уже пустыня сном обята;
Сливая свет багряный свой
С последним пурпуром заката;
Двойная, трепетная тень
От черных сосен возлегает,
И ночь прозрачная сменяет
Погасший неприметно день.
Уж поздно. Дева молодая,
Жарка ланитами, встает
И молча, глаз не поднимая,
В свой угол медленно идет.
_______
Была безпечна, весела
Когда-то добренькая Эда:
Одною Эдой и жила
Когда-то девичья беседа;
Она приветно и светло
Когда-то всем глядела в очи:
Что-ж изменить ее могло?
Что-ж это утро облекло
Она разсеянна, грустна,
В беседах вовсе не слышна;
Как прежде, яснаго привета
Ни для кого во взорах нет;
Вопросы долго ждут ответа,
И часто странен сей ответ;
То жарки щеки, то безцветны,
И, тайной горести плоды,
Нередко свежие следы
Горючих слез на них заметны.
Бывало, слишком зашалит
Неосторожный постоялец:
Она к устам приставит палец,
Ему с улыбкой им грозит.
Когда же ей он подарит
Какой-нибудь наряд дешовой,
Финляндка дивной ей обновой
Похвастать к матери бежит,
Меж тем его благодарит
На друга соннаго порой
Плеснет холодною водой
И убегает торопливо,
И долго слышен громкий смех.
Ея трудов, ея утех
Всегда в товарищи малюткой
Бывал он призван с милой шуткой.
Взойдет-ли утро, ночи-ль тень
На усыпленны холмы ляжет, —
Ему красотка добрый день
И добру ночь приветно скажет.
Где время то? При нем она
Какой-то робостию ныне
В своих движеньях смущена;
Веселых шуток и впомине
Уж нет; незначущих речей
С ним даже дева не заводит,
Как будто стал он недруг ей;
Зато порой с его очей
Зато порой наедине
К груди гусара, вся в огне,
Бедняжка грудью припадает,
И, страсти гибельной полна,
Сама уста свои она
К его лобзаньям обращает;
А в ночь безсонную одна,
Одна с раскаяньем напрасным,
Сама волнением ужасным
Души своей устрашена,
Уныло шепчет: что со мною?
Мне с каждым днем грустней, грустней;
Ах, где ты, мир души моей!
Куда пойду я за тобою!
И слезы детския у ней
Невольно льются из очей.
Она была не без надзора.
Отец ея, крутой старик,
Отчасти в сердце к ней проник.
С несчастной девы не сводилЗа нею следом он бродил;
И подсмотрел-ли что такое,
Но только молодой шалун
Раз видел, слышал, как ворчун
Взад и вперед в своем покое
Ходил сердито, как потом
Ударил сильно кулаком
Он по столу и Эде бедной,
Пред ним трепещущей и бледной,
Сказал решительно: „Поверь,
Не сдобровать тебе с гусаром!
Вы за углами с ним недаром
Всегда встречаетесь. Теперь
Ты рада слушать негодяя.
Худому выучит. Беда
Падет на дуру. Мне тогда
Забота будет небольшая:
Кто мой обычай ни порочь,
А потаскушка мне не дочь“.
У грустной Эды, „что ворчать?“
Сказала с кротостию мать:
„У нас смиренная такая
До сей поры была она.
И в чем теперь ея вина?
Грешишь, бедняжку обижая“.
— „Да, молвил он, ласкай ее,
А я сказал уже свое“.
День после, в комнатке своей,
Уже вечернею порою,
Одна с привычною тоскою
Сидела Эда. Перед ней
Святая Библия лежала.
На длань склоненная челом,
Она разсеянным перстом
Разсеянно перебирала
Ея измятые листы
И в дни сердечной чистоты
Невольной думой улетала.
В молчаньи сел, в молчаньи руки
Сжал на груди своей крестом;
Приметы скрытой, тяжкой муки
В нем все являло. Наконец:
— „Долг от меня, сказал хитрец,
С тобою требует разлуки.
Теперь услышать милый глас,
Увидеть милыя мне очи
Я прихожу в последний раз:
Покроет землю сумрак ночи
И навсегда разлучит нас.
Виною твой отец суровый:
Его укоры слышал я;
Нет, нет, тебе любовь моя
Не нанесет печали новой!
Прости!“ Чуть дышуща, бледна,
Гусара слушала она.
„Что говоришь? Возможно-ль? Ныне?
И навсегда, любезный мой!...“
— „Бегу отселе; но душойОстанусь в милой мне пустыне.
С тобою видеть я любил
Потоки те же, те же горы;
К тому же небу возводил
С небесной радостию взоры;
С тобой в разлуке свету дня
Уже не радовать меня!
Я волю дал любви несчастной
И погубил, доверясь ей,
За миг летящий, миг прекрасный
Всю красоту грядущих дней.
Но слушай! Срок остался краткий:
Пугаяся ревнивых глаз,
Везде преследующих нас,
Доселе мельком и украдкой
Видались мы; моей мольбой
Не оскорбись. На разставанье
Позволь, позволь иметь с тобой
Мне безмятежное свиданье!
Лишь мраки ночи низойдут,
Отяжелелыя зеницы
Твои домашние сомкнут ,
Приду я к тихому приюту
Моей любезной: о, покинь
Девичий страх и на минуту
Затвор досадный отодвинь!
Прильну в безмолвии печальном
К твоим устам, о жизнь моя,
И в лобызании прощальном
Тебе оставлю душу я.“
Прискорбно дева поглядела
На обольстителя; не смела,
Сама не зная почему,
Она довериться ему:
Бедою что-то ей грозило;
Какой-то страх в нее проник;
Ей смутно сердце говорило,
Что не был прост его язык.
Святая книга, как сначала,
Ей долг ея напоминала.
Ко груди трепетной своей
Прижав ее: „нет, нет, сказала,
Зачем со злобою такой
Играть моею простотой?
Иль мало было прегрешений?
Еще-ль, еще-ль охотный слух
Склоню на голос искушений?
Оставь меня, лукавый дух!
Оставь без новых угрызений.“
Но вправду враг ему едва-ль
Не помогал: с такою силой
Излил он ропот свой, печаль
Столь горько выразил, что жаль
Гусара стало деве милой:
И слезы падали у ней
В тяжелых каплях из очей.
И в то же время то моленья,
То пени расточал хитрец.
— „Что медлишь? Дороги мгновенья!“
К ней приступил он наконец:
„Дай слово!“ — „Всей душой тоскуя,
„Какое слово дать могу я?
Сказала, — сжалься надо мной!
Владею-ль я сама собой!
И что я знаю!“ Пылко, живо
Тут к сердцу он ее прижал.
„Я буду, жди меня!“ сказал,
Сказал и скрылся торопливо.
Уже и холмы и поля
Покрыты мраками густыми.
Смиренный ужин разделя
С неприхотливыми родными,
Вошла девица в угол свой;
На дверь задумчиво взглянула:
Поверь, опасен гость ночной!
Ей совесть робкая шепнула, —
И дверь ея заложена.
В бумажки мягкия она
Снять поспешила как-нибудь
Дня одеяния неловки,
Тяжелодышущую грудь
Освободила от шнуровки,
Легла и думала заснуть.
Уж поздно, полночь, но ресницы
Сон не смыкает у девицы:
„Стучаться будет он теперь.
Зачем задвинула я дверь?
Я своенравна в самом деле.
Пущу его: ведь миг со мной
Пробудет здесь любезный мой,
Потом навек уйдет отселе“.
Так мнит уж девица и вот
С одра тихохонько встает,
Ко двери с трепетом подходит
И вот задвижки роковой
Уже касается рукой;
Вот руку медленно отводит,
Железо двинулось: вся кровь
Застыла в девушке несчастной,
И сердце сжала ей тоска.
Тогда же чуждая рука
Дверь пошатнула: „Друг прекрасный,
Не бойся, Эда, это я!“
И, от смятенья дух тая,
Полна неведомаго жара,
Девица бедная моя
Уже в обятиях гусара.
Увы! досталась в эту ночь
Ему желанная победа:
Чувств упоенных превозмочь
Ты не могла, бедняжка Эда!
Заря багрянит свод небес.
Восторг обманчивый исчез;
С ним улетел и призрак счастья;
Открылась бездна нищеты:
Слезами скорби платишь ты
Стыдясь пылающаго дня,
На крае ложа рокового
Сидишь ты, голову склоня.
Взгляни на друга молодого!
Внимай ему: нет, нет, с тобой
Он не снесет разлуки злой;
Тебе все дни его и ночи;
Отец его не устрашит:
Он подозренья усыпит,
Обманет бдительныя очи;
Твой будет он, покуда жив....
Напрасно все: она не внемлет,
Очей на друга не подемлет,
Уста безмолвныя раскрыв,
Потупя в землю взор незрящий;
Ей то же друга разговор,
Что ветр, безсмысленно свистящий
Среди ущелин Финских гор.
_______
Предателя чуждалась ты,
Томяся грустью безотрадной!
Ты уступила сердцу вновь:
Простила нежная любовь
Любви коварной и нещадной.
Идет поспешно день за днем.
Гусару дева молодая
Уже покорствует во всем.
За ним она, как лань ручная,
Повсюду ходит. То четой
Приемлет их в полдневный зной
Густая сень дубравы сонной,
То зазовет дремучий бор,
То приглашают гроты гор
В свой сумрак неги благосклонной.
Но чаще сходятся они
В долу соседственном, глубоком;
В густой рябиновой сени,
Над быстро льющимся потоком,
Порой любовник в томной лени
Послушной деве на колени
Кладет безпечную главу
И легким сном глаза смыкает.
Дух притаив, она внимает
Дыханью друга своего;
Древесной веткой отвевает
Докучных мошек от него;
Его волнистыми власами
Играет детскими перстами.
Когда-ж подымется луна,
И дикий край под ней задремлет,
В приют укромный свой она
К себе на одр его приемлет.
Но дева нежная моя
Томится тайною тоскою.
Раз, обычайною порою,
У вод любимаго ручья
Они сидели молчаливо.
Глядел на светлыя струи,
Пред ним бегущия игриво.
Дорогой сорванный цветок
Он как-то бросил в быстрый ток.
Вздохнула дева молодая;
На друга голову склоня,
„Так, прошептала, и меня,
Миг полелея, полаская,
Так на погибель бросишь ты!“
Уста незлобной красоты
Улыбкой милой улыбнулись,
Но скорбь взяла-таки свое:
И на ресницах у нея
Невольно слезы навернулись.
Она косынкою своей
Их отерла и, веселей
Глядеть стараяся на друга:
„Прости! Безумная тоска!
Сегодня жизнь моя сладка,
И завтра будешь ты со мной,
И день еще, и, статься может,
Я до разлуки роковой
Не доживу, Господь поможет!“
Невинной нежностью не раз
Она любовника смущала,
И сожаленье в нем подчас,
И угрызенье пробуждала;
Но чаще, чаще он скучал
Ея любовию тоскливой
И миг разлуки призывал,
Уж как свободы миг счастливой.
Не тщетно!
Буйный Швед опять
Не соблюдает договоров:
Вновь хочет с Русским испытать
Неравный жребий бранных споров.
Уж переходят за Кюмень
Передовыя ополченья:
—
День роковаго разлученья.
Нет слез у девы молодой.
Мертва лицем, мертва душой,
На суету походных сборов
Глядит она: всему конец!
На ней встревоженный хитрец
Остановить не смеет взоров.
Сгустилась ночь. В глубокий сон
Все погрузилося. Унылой,
В последний раз идет он к милой.
Ей утешенья шепчет он,
Ее лобзает он напрасно, —
Внимает, чувства лишена,
Дает лобзать себя она,
Но безответно, безучастно!
Мечтанья все бежали прочь.
Они томительную ночь
В безмолвной горести проводят.
Уж в путь зовет сиянье дня,
Младому воину подводят,
Уж он садится. У дверей
Пустынной хижины своей
Она стоит, мутна очами.
Девица бедная, прости!
Уж по далекому пути
Он поскакал. Уж за холмами
Не виден он твоим очам....
Согнув колена, к небесам
Она сперва воздела руки,
За ним простерла их потом
И в прах поверглася лицом
С глухим стенаньем смертной муки.
Сковал потоки зимний хлад,
И над стремнинами своими
С гранитных гор уже висят
Они горами ледяными.
Из-под одежды снеговой,
Кой-где вставая головами,
Во мгле волнистой и седой
Исчезло небо. Зашумели,
Завыли зимния метели.
Что с бедной девицей моей?
В ней Эды прежней нет и тени:
Изнемогает в цвете дней,
Но чужды слезы ей и пени.
Как небо зимнее бледна,
Сидит недвижно у окна;
Сидит, и бури вой мятежной
Уныло слушает она,
Мечтая: „Нет со мною друга;
Конца дождусь-ли я, иль нет?
Когда, когда сметешь ты, вьюга,
С лица земли мой легкий след?
Когда, когда на сон глубокий
И на нее сугроб высокий,
Бушуя, ветры нанесут?“
Кладбище есть. Теснятся там
К холмам холмы, кресты к крестам,
Их (меж кустами чуть видна,
Из круглых камней сложена)
Обходит низкая ограда;
Лежит уже давно за ней
И кто теперь ее отыщет?
Кто с нежной грустью навестит?
Кругом все пусто, все молчит;
Порою только ветер свищет
Примечания
Печатается по изданию 1835 года (стр. 3—32), принятому всеми последующими изданиями, в которыя вкралась опечатка:
516 Глядеть старалася на друга:
Окончательная редакция „Эды“ относится, повидимому, к 1833 г. (см. выше). Заметим, что все три редакции Эды: первая, фрагментарная, 1824 года, вторая — 1825 года (см. стр. 15 настоящаго издания) и окончательная — 1833 года — значительно отличаются не только отделкой стиха и стилистическими изменениями, но и в содержании и в развитии характеров (последнее замечание относится главным образом к гусару).
„Эды“