Алексею Андреевичу Елагину.
ГЛАВА I.
Прощай, Елецкой: ты не весел,
И разсветает уж давно;
Пошло мне в прок твое вино:
Ух! я встаю насилу с кресел!
Не правда-ль, братцы, по домам!
— Нет! пусть попляшет прежде нам
Его цыганка. Ангел Сара,
Ну что? потешить нас нельзя-ль?
Ступай, я сяду за рояль.
— Могу сказать, вас будет пара:
Хмель разобрал тебя совсем,
Она с дремоты побледнела.
„Ты, Сара, спать поди! Зачем
До утомленья ты сидела?
В другое время, господа!
Прощайте“. — Буйная орда
Восколебалася. Гуляки
Берут на стульях, на столах
Свои разбросанные фраки,
Свои мундиры, сюртуки;
Но доброй воле вопреки
Не споры сборы. Шляпу на лоб
Надвинув, держит пред собой
Стакан недопитый иной
И разсуждает: надлежало-б
Докончить дело! — Недвижим
Он долго простоит над ним.
Другой пред зеркалом на шею
Свой галстук вяжет, но рука
Его тяжка и неловка:
Все как-то врозь идут под нею
Концы проклятаго платка.
К свече приставя трубку задом,
Ждет третий пасмурный чудак,
Когда закурится табак.
Лихия шутки сыплют градом; —
„Прощай, Елецкой, до свиданья!“
— Прощайте, братцы, добрый путь!
И, сокращая провожанья,
Дверь поспешает он замкнуть.
Один оставшися, Елецкой
Брюзгливым оком обозрел
Покой, где праздник молодецкой
Порой недавнею гремел.
Он чувство возбуждал двойное:
Великолепье отжилое,
Штоф полинялый на стенах;
Меж окон зеркала большия,
Но все и в пятнах, и в лучах;
В пыли завесы дорогия;
Давно нечищеный паркет;
К тому же буйнаго разгулья
Всегдашний, безобразный след:
Вот опрокинутые стулья;
Табачный пепел тут и там;
С остатками задорной влаги;
Тарелки жирныя кругом;
И вот, на выпуске печном,
Строй догоревших до бумаги
И в блеске утренних лучей
Уже бледнеющих свечей.
Елецкой с думою немою
Поник печально головою,
Но скоро поднял бодрый взор:
„Гей! закричал он, Черномор!“
Явился карлик. Понемногу
Лице Елецкаго совсем
Уж прояснилось между тем.
„Ну что соседи?“ — Слава Богу!
Все хорошо: дружна со мной
Служанка барышни самой.
„Ну, мой красавец, это славно;
Смотри-ж теперь, когда, куда
Пойдут, поедут господа,
— все ты знай исправно“.
— Об вас-то был уж разговор. —
„Не лжешь?“ — Застал меня вечор
У них в передней старый дядя;
Не позабуду я в мой век,
Как гаркнул он, медведем глядя:
„Откуда? чей ты человек?“
Я доложил. — „Что ж он?“ — Не смею...
— „Эх! говори, не размышляй“.
— Ну, братец, молвил он; жалею,
А уж твой барин негодяй! —
Елецкой громко засмеялся,
Но тут же на его чело
Густое облако нашло:
Вновь грустной думе он предался.
Тихонько вышел Черномор.
Открыв разсеянной рукою
Окно, меж тем уставил взор
Елецкой прямо пред собою.
Пред ним, светло озарена
Москва торжественно вставала
Под раннею лазурной мглой
Блестящей влагой блеск дневной
Река местами отражала;
Аркада длиннаго моста
Белела ярко. Чуден, пышен,
Московских зданий красота,
Над всеми зданьями возвышен,
Огнем востока Кремль алел.
Зажгли лучи его живые
Соборов главы золотыя;
Меж ними царственно горел
Иван Великой. Сад красивой,
Кругом твердыни горделивой
Вияся, живо зеленет.
Но он на пышную столицу
Глядел с душевною враждой...
За что? — О том в главе другой
Найдут особую страницу.
Минувших дней воспоминанья,
И дней грядущих упованья, —
Все заключал он в ней одной;
Но странной доли нес он бремя
И был ей чуждым в то же время,
И чуждым больше, чем другой.
_______
ГЛАВА II.
Отца и матери Елецкой
Лишился в годы те, когда
Обыкновенно жизни светской
Нам наступает череда.
В нее вступил он и сначала
Являлся в вечер на три бала;
С визитной карточкой порой
Летел на выезд городской.
Согласно с общим заведеньем,
К дядям и к теткам с поздравленьем
И в Рождество, и в Новый год
У них в беседах самых чинных
Без нетерпенья заседал
И на обедах именинных
Прибор всегдашний занимал.
Но волей полной насладиться
Алкал безумец молодой,
И вскоре начал он томиться
Пределов светских теснотой.
Ему в гостиных стало душно:
Ему досадно и смешно
В них показалося одно,
Другое глупо, третье скучно.
Из них Елецкой мой исчез,
И на желанном им просторе
Между буянов и повес
Житьем он новым зажил вскоре,
Товарищ скромный их сперва,
Потом решительный глава.
Он и уму (что вдвое хуже)
Одушевлен в речах своих
Враждою к мнимым предразсудкам,
Подвергнул дерзновенным шуткам
Он все святое для других.
Развратных, своевольных правил
Несчастный кодекс он составил:
Всегда ссылалось на него
Его блажное болтовство.
Им проповедуемых мнений,
Иль половины их большой,
Наверно чужд он был душой,
Причастной лучших вдохновений;
Но, сам не ведая о том,
Он был в разврате хвастуном.
Его пословиц вольнодумных,
Ничуть не новый впрочем род,
Им в свете дал обширный ход,
И от людей благоразумных
Чудовищем со всех сторон
С Москвой и Русью он разстался,
Края чужие посетил;
Там промотался, проигрался
И в путь обратный поспешил.
Своим пенатам возвращенный,
Всему решительным венцом,
Цыганку взял к себе он в дом,
И, общим мненьем пораженный,
Сам рушил он, над ним смеясь,
Со светом остальную связь.
Тут нашей повести начало.
Неделя Светлая была
И под Новинское звала
Граждан Московских. Все бежало,
Все торопилось: стар и млад,
Жильцы лачуг, жильцы палат,
Живою, смешанной толпою
Туда, где, словно сам собою,
На краткий срок, в единый миг,
Шумя цветными флюгерами,
Средь града новый град возник —
Столица легкая безделья
И безчиновнаго веселья,
Народной живости кумир.
Там целый день разгульный пир;
Там раздаются звуки трубны,
Звенят, гремят литавры, бубны;
Паяцы, с зыбких галлерей,
Зовут, манят к себе гостей.
Там клепер чует чёт и не́чет;
Ножи проворные венцом
Кругом себя Индеец мечет
И бисер нижет языком.
Гордясь лихими седоками,
Там одноколки, застучав,
С потешных гор летят стремглав.
Своими длинными шестами
Качели крашеныя там
Волшебный праздник довершая,
Меж тем, с веселым торжеством,
Карет блестящихъ цепь тройная
Катится медленно кругом.
Меж балаганов оживленных,
Ежеминутно осажденных
Нетерпеливою толпой,
К забавам шумным страсти полон,
С утра бродил Елецкой мой,
И вот в один из них вошел он,
На то имел он все права,
И под Новинским час и два,
С полудня начиная, мода,
По снисхожденью своему,
Делить веселости народа
Не запрещает никому.
Окинув взорами собранье,
Остановил свое вниманье
Он на девице молодой:
Своими детскими устами,
Своей спокойной красотой,
Столь благородным выраженьем
Сей драгоценной тишины,
Она сходна была с виденьем
Его разборчивой весны.
Давно он знал ее заочно.
С его глазами ненарочно
Глазами встретилась она;
Их выраженьем смущена,
Покрылась краскою живою
И отвела тихонько взор.
Елецкой тронулся душою;
Не зрел Елецкой с давних пор
Румянца этого святаго!
Как бодрость в путника ночнаго,
На небе утреннем горя,
Вливает алая заря, —
Так точно, жизнью обновленной,
Душе его дохнул тогда
Румянец нежнаго стыда.
Он к милой думой умиленной
Летит; меж тем она встает;
Девице руку подает
Ея сосед, старик почтенной;
Из балагана идут вон, —
И их в толпе теряет он.
И незнакомку молодую
С тех пор он в сердце заключал
И скоро Веру Волховскую,
Свою соседку, в ней узнал.
Ей дядя, после обяснилось,
Служил заботливым отцом
И, как бывало говорилось,
Держал в Москве открытый дом.
Что пользы, что отрады в этом? —
Сношенья все с враждебным светом
Прервал он давнею порой:
В почтенный дом его представить,
Его, гонимаго молвой?
Что скажет дядя оскорбленной,
Против него предубежденной?
Как он предстанет даже ей?
Но слишком свет его безславил.
С тех пор, как он его оставил,
Прошло, промчалось много дней.
Елецкой мыслил промежутком,
Полней других созрел разсудком
Он в самом опыте страстей;
И наконец среди пороков,
Кипевших роем вкруг него,
И ядовитых их уроков,
И омраченья своего,
В душе сберег он чувства пламя.
Елецкой битву проиграл,
Но побежденный спас он знамя
И пред самим собой не пал.
ГЛАВА III.
Вседневно нашему герою
Усердный карлик намекал,
Где вероятна встреча с тою,
К которой пламенной мечтою
Он непрестанно улетал.
Незамечаем и неведом,
Ходил, бродил за ней он следом
В тени задумчивых дубров
Прекрасных Пресненских прудов,
В аллеях стриженых бульвара:
Между красавиц городских
Искал он девы дум своих.
Не для блистательнаго дара
Актеров наших посещал
Он душный театральный зал:
Елецкой, сцену забывая,
С той ложи не сводил очей,
В которой Вера Волховская
Взор, остановленный на ней.
Вкусив неполное свиданье,
Елецкой приходил домой,
Исполнен мукою двойной;
Но, полюбив свое страданье,
Такой-же встречи с новым днем
Искал в безумии своем.
Однажды... погасал, свежея,
июльский день. Бульвар Тверской
Дремал под нисходящей мглой;
Пустела длинная аллея;
Царица тишины и сна,
Высоко поднялась луна.
Но со знакомыми своими
Еще в болтливом забытье
Сидела Вера на скамье.
В соседстве, не замечен ими,
За липой темной и густой,
Стоял влюбленный наш Герой.
Приближась, поднял он ее
И подал ей. Лице свое
К нему с испугом обратила
Младая дева. Разговор
Прервав, на нем остановила
Внимательный и робкий взор.
Судьбу, душой своей довольной,
Он и за то благодарил.
Елецкой Веру поразил
Своей услугой своевольной,
И хоть на час ея мечта
Им верно будет занята.
Что-ж? и сомнительное счастье
Мгновенных, бедных этих встреч
Ему осеннее ненастье
Не позамедлило пресечь.
Покрылось небо облаками,
Дождь безконечный ливмя лил;
И вот мороз его сменил.
На мостовую повалил:
Пришла зима. Свистя крутится
Метель на Пресненских прудах;
На обнаженных деревах
Бульвара иней серебрится.
Там, где недавнею порой
Гуляли Грации толпой,
Какой-нибудь жандарм усатый,
Шагая, шпорами стучит;
С метлой стоит мужик брадатый,
Иль школьник с сумкою бежит.
Театр? — И тот в разладе этом
Забыт для балов модным светом.
Елецкой сердцем унывал;
Но в зимний холод, как и летом,
Проворный карлик не дремал.
Донес он нашему герою,
Что Вера едет в маскарад
К таким-то. Ожил он душою.
„Спасибо,“ молвил, „крайне рад!“
Елецкой не́зван: что за горе?
На то и маска. Веру вскоре
Увидит он, и почему
С ней в безымянном разговоре
Не познакомиться ему?
И вот уж вечер маскарада
Им ожидаемый настал.
Москва ли тешиться не рада?
Кипит народом светлый зал;
Живая музыка играет;
В лад упоительным смычкам
Кадрили вьются здесь и там.
Кругом, волнуяся, мелькает
Толпа гуляющих гостей,
И половина их большая,
Наряд привычный соблюдая,
Тем выдает еще живей
Бродящих рыцарей, шаманов,
И арлекинов, и брахманов,
Народов всех веков и наций.
Их мучит бес мистификаций;
Но не выходит хитрых фраз:
„Я знаю вас! я знаю вас!
„Здоровы-ль вы?“ Для продолженья
Недостает воображенья.
Признаться надобно: не нам,
Сугробов северных сынам,
Приноровляться к детям Юга!
Метелей дух не создал нас
Для их блистательных проказ.
К чему неловкая натуга?
Смеются наши образцы:
Живых не дразнят мертвецы.
Скрывать лице под маской душной,
Как ведает читатель мой,
Нельзя девице молодой,
Закону светскому послушной.
И Веру милую тотчас
На мертвеца он не походит
И чуть с ума ее не сводит:
От Черномора знал о ней
Он много этих мелочей,
В которых тайны роковыя
Девицы видят молодыя.
В словах запутанных своих
Он намекает ей о них;
И удивленья, и смущенья
Полна, горит она лицом
И вот выходит из терпенья:
„Я как обманутая сном!
Скажите, ради Бога, кто вы?“
Елецкой.
Вы любопытны, как дитя.
Итак, со мною не шутя
Вы познакомиться готовы?
Нежданным именем моим
Я испугаю вас.
Вера.
Все шутки.
Елецкой.
Я не склонен к ним
И остерег вас добродушно:
Я дух... и нет глуши, жилья,
Где-б я незримый не был с вами.
Все чутким ухом слышу я,
Все вижу зоркими очами.
Не бойтесь! слушаю, гляжу
Я с полной преданностью дружбы;
Неожидаемыя службы
Я вам догадливо служу:
Однажды перед ваши очи
Я в виде смертнаго предстал;
В ту пору сумрак летней ночи
Мне образ видимый давал...
Вы узнаете?
Вера.
Ваши сказки
Вы продолжите до утра.
Снимите же свою, пора.
Елецкой.
Не мне. Оставьте попеченья:
Я не исполню ваш приказ.
Лице открыл бы я для вас
Без выраженья, без значенья.
Нет, нет: я вспомню веселей
Сей разговор непринужденный,
Почти нежданно уловленный
Счастливой маскою моей,
Чем взор холоднаго смущенья,
Который на лице мое
Вперите вы, когда ее
Сниму я вам из угожденья.
Нет, я б не мог его снести!
Прощайте, я не здешний житель:
В мою безвестную обитель
Я должен во-время сойти.
Елецкой тихо удалился;
Совсем, казалось, покидал,
Но у дверей остановился:
Еще в последнее желал
Взглянуть на Веру он и встретил
Ея невинный, тихий взор;
Прочел в нем дружеский укор,
Мольбу немую в нем заметил —
И скинул маску. Вере зрим
Он был единое мгновенье:
Толпа сгустилась перед ним,
И он исчез, как привиденье.
_______
ГЛАВА IV.
Когда из блеска жизни светской,
В котором с Верою своей
На миг так близок был Елецкой,
Отшельник снова чуждый ей,
В своих стенах он очутился, —
Казалось грустному ему,
Он в ненавистную тюрьму,
Из коей на одно мгновенье
Его исторгло сновиденье;
И Веры милый идеал
С тех пор его воображенье
Еще сильнее волновал.
Часы летучие мелькали
И в томном сердце заставали
Все ту же думу, тот же лик.
Чего надеяться могу я?
Порою мыслил он тоскуя;
Нет, заглушу сердечный крик! —
Напрасно: о единой Вере
Мечта в душе его жила,
Одна внимаема была.
Когда бы мог, по крайней мере,
Свободно видеться он с ней,
Как всякий светский дуралей!
И предан грустному томленью,
Он ищет способов к сближенью,
Но недоволен ни одним.
Мысль наконец ему блеснула,
Душа в нем весело вздрогнула:
Прекрасно! шепчет, я решон!
В театр они, сомненья нету,
Хоть раз поедут в зиму эту...
„Гей, Черномор!“ — Явился он.
„Послушай-ка, сказал Елецкой:
Подезд у нас точь-в-точь соседской,
Вход не походит ли?“ — А что-ж?
Ведь и поистине похож!
Да что вам в этом? — „Пригодится:
Незнанье тьма, а знанье свет;
Предупреди, когда случится
Им для театра взять билет“.
Не слишком долго ждал Елецкой.
Один предмет беседы светской,
Сердец чувствительных кумир,
—
Жоко влечет к себе весь мир.
В театр сегодня едет Вера.
Захлопотал Елецкой наш;
Кровь заиграла в нем живее,
Зовет людей: „Найти скорее
Точь-в-точь соседский экипаж.
Теперь смотрите: слушать слово!
С ним у театра ближе стать,
К подезду прежде всех подать,
Крича: карета Волховского!
В миг посадить господ потом
И привезти ко мне их в дом“.
Давно громада городская
Покрылась ночи темнотой;
Давно, прохожих окликая,
Раздался буточников вой;
У моего повесы в доме,
Чтоб обмануть ему верней
Глаза ожиданных гостей,
Того покоя, в коем он
Один развязки приключенья
Ждет, полный страннаго волненья.
Невнятным стуком поражен
Кареты дальной, вспыхнет духом,
Вскочив к окну, приникнет ухом:
Они!... Неправда! Стихнул гул
Иль в переулок повернул.
Вот, наконец, пред самым домом
Карета покатилась с громом;
Затрясся, зазвенел весь дом, —
И тишина тотчас потом.
„Да осветите, Бога ради!»
Раздался в зале голос дяди;
И наш услужливый герой
К нему выходит со свечой.
Гостям с притворным удивленьем
В глаза он пристально глядит:
„Чему обязан, говорит,
“
И осмотрелся дядя:
„Ба!
Какая странная судьба!
В чужом мы доме! Извините,
Обезпокоили мы вас.
Домой уедем сей же час!
Вы, негодяи! поглядите,
Куда заехал с вами я!...
Вот славно! Странности какия:
И люди у меня чужие!
Карета верно не моя?“ —
Елецкой мнения того же:
Ужель? — Да, так! на то похоже!
Теперь и чуда в этом нет:
В его карету сел сосед.
Своим жильцам, мужчине с дамой,
Он дал ее в тот вечер самой.
(Уж эта баснь у шалуна
Была давно сочинена.)
Свой экипаж он предлагает
Доехать до дому; пока
Садиться просит старика;
Осведомляется учтиво,
С кем так случайно и счастливо
Он познакомлен? — Боже мой!
Иван Петрович Волховской!
Елецкой давняго почтенья
Исполнен к гостю своему
И, безо всякаго сомненья,
На днях представится ему.
Пока беседу вел такую
Со старым дядей наш герой,
Он на племянницу младую
Украдкой взглядывал порой.
Безценный взор он думал встретить,
Узнанье думал в нем заметить:
Напрасная надежда! Он
Не на него был обращен:
Вниманье Веры привлекала.
Под ярко пурпурным платком,
Оттуда, смуглая лицом,
Сверкая черными глазами,
Блистая белыми зубами,
Глядела Сара. Взоры их
Какая сила сопрягала?
В соображениях каких
Мысль у обеих утопала?
Елецкой, проводив гостей,
Был вне себя от восхищенья:
Ему не будет затрудненья
В свиданьях с Верою своей!
Зачем же способ этот странной
К знакомству с ней был избран им?
Иль он не мог путем другим
Достигнуть цели, им желанной?
Зачем со светом не искал
Он понемногу примиренья? —
На долго этим отлагал;
К тому-ж, однажды свет оставив,
Свою вражду к нему ославив,
Он изменить себе краснел
И вновь искать в нем не хотел.
Но, может быть, причиной главной
Был дух природно-своенравной,
Претивший завсегда итти
Ему по битому пути;
Сей дух, который отступленья
Незрелых лет его рождал,
Мог даже в годы размышленья
Им обладать — и обладал.
_______
ГЛАВА V.
Едва веселыми лучами
День новый окна озлатил,
Елецкой скорыми шагами
Уже по комнате ходил.
Остановясь, прилежным оком
Во что-то всматривался он.
Во взорах счастье выражалось;
Перед душой его, казалось,
Летал веселый, светлый сон.
Через мгновенье пробужденный,
Он тем же чувством озаренный,
Свою прогулку продолжал
И скоро снова прерывал.
В покое том же, занимая
Диван, Цыганка молодая
Сидела, бледная лицом.
Усталость выражали очи:
Казалось, в продолженье ночи
Их Сара не смыкала сном.
Она порывисто чесала
Густые, черные власы
И их на темныя красы
Нагих плечей своих метала.
Но на Елецкаго порой
Взор исподлобья подымала.
Какою злобой он дышал! —
Другой мечты душою полон,
Подруги он не замечал.
К ней напоследок подошел он:
„Что это смотришь ты совой?“
Сказал он: „Сара, что с тобой?
Да молви слово!“
Сара.
Ах, мой Боже!
Ты ждешь ответа моего?
Вот он: я знаю, отчего
Ты так доволен!
Елецкой.
Отчего же?
Сара.
Меня ты думал обмануть,
Когда вчера, кривя душою,
Ты мне с заботою такою
Скорей советовал заснуть.
„Устала, Сара? дремлешь, Сара?
Ляг, Сара, спать!“ И я легла,
Да уж нарочно не спала! —
Давно грозит мне эта кара!
Давно я брошена тобой!
Ты сутки целыя порой
Двух слов со мной не произносишь,
Любимых песен петь не просишь!
Да и по ком твоя душа
Уж так смертельно заболела?
Ее вчера я разглядела:
Совсем, совсем не хороша!
Елецкой.
Так вот в чем дело!
Сара.
Сара знает,
Какая ждет ее судьба
За то, что служит, угождает
Тебе по воле, как раба:
Со знатной барышней своею
Ты обвенчаешься, а с нею
Метлою выметут, как сор.
Елецкой.
Ты совершенно сумасбродишь!
Какия странныя мечты!
По пустякам горюешь ты
И на меня тоску наводишь.
Сара.
А кто, бывало, говорил,
Ко мне ласкаясь то-и-дело:
„Тебя я, Сара, полюбил!
Жить одному мне надоело,
Будь мне подругою! со мной
Живи под кровлею одной!
Я нравом весел; живо, шумно,
В пирах и песнях завсегда
Мы будем проводить года.“
Я согласилася безумно, —
Что-ж вышло? —
Елецкой.
Из моих речей
Я говорил: „твоя судьбина
Не будет скована с моей!
Покуда любо жить со мною, —
Живи! наскучило, — прощай,
Былую радость поминай!“
С твоей свободой той порою
Я выговаривал мою.
Но я тебя не узнаю!
И, сердце будущим тревожа,
Ты на Цыганку не похожа.
Ваш род безпечен.
Сара.
Проклят он!
Он человечества лишон!
Нам чужды все края мирские!
Мы на обиды рождены!
Забавить прихоти чужия
Для пропитанья мы должны.
Я о себе молчу. Цыганка
Вам не подруга, а служанка!
А сердцу воли не давай.
Елецкой.
Оставь пустыя опасенья:
Не разлучимся мы с тобой.
Хотя другого поколенья,
Родня я вашему судьбой.
И я, как вы, отвержен светом,
И мне враждебен сердца глас...
Не распадется, верь мне в этом,
Цепь, сопрягающая нас.
Когда с цыганкой молодою
Судьба Елецкаго свела,
Своей разгульною душою
Она мила ему была.
„Я горя знать не буду с нею!
Каких тяжелых, черных дум,
Мне иногда гнетущих ум,
Свободной резвостью своею
Не удалит она сейчас?
Приснятся мрачныя печали?“
Так думал он; но дни мелькали;
К ея душе своей душой
На продолжительное время
Не мог пристать Елецкой мой.
Ему потом уж стали в бремя
Затеи девы удалой.
Не принимая в них участья,
Уж он желал другого счастья:
Души, с которой мог бы он
Делиться всей своей душою.
Надеждой темной увлечен,
Он Саре пробовал порою
Передавать свои мечты;
Но образованнаго чувства
Язык для дикой красоты
Был полон странной темноты.
Она, не ведая искусства,
Под речи друга своего
Иль в скором времени его
Сторонней шуткой прерывала,
Но смутно трогалась, и ей
Невразумительных речей
Цыганка голос понимала.
Подруге ветреной своей
Он ежедневно был милей,
Но к ней хладел по той же мере.
Когда, любовью вспыхнув к Вере,
Он нравом стал еще мрачней,
Она развлечь его хотела,
Она родныя песни пела,
Она по стульям, по столам
С живыми кликами скакала;
Она при нем по пустякам
Как можно громче хохотала;
Но завсегда ее смущал
В то время взор его брюзгливый;
Пред ним порыв ея игривый
Она сердилась и роптала,
И грусть давила сердце ей,
И безполезно призывала
Она свободу прежних дней.
_______
ГЛАВА VI.
Едва забывшись, пробудился
От грезы счастья наш герой;
Но от того своей душой
Для Веры он не изменился,
И Волховскому отдал он
Ему обещанный поклон.
Однако вряд бы согласился
К себе принять его сосед,
Когда-б случайно в самый след
Других гостей он не явился.
Елецкой строгим стариком
Был встречен вовсе не приветно:
Он показал ему заметно,
Елецкой в доме Волховскаго
Уже ногою-б не был снова,
Когда-б в нетерпеливый миг
С владычицей своих мечтаний
В нем независимых свиданий
Он своенравно не постигь.
Открыто жил сосед почтенной
И балы частые давал,
Меж тем, годами удрученной,
Участья в них не принимал
И сам в палате отдаленной
За мирным вистом заседал.
Все это ведая подробно,
Елецкой наш весьма удобно
Мог всякой раз являться в дом
Совсем не видим стариком.
Как часто в середине бала,
Когда уж музыка играла
Иль попури, иль котильон,
Наскуча пошлым разговором,
Погружена в сторонний сон,
Глазами молча провожала
Среди блистательнаго зала
Пред нею вьющиясь четы, —
Елецкой речию своею,
Нежданно слышимой за нею,
Вдруг прерывал ея мечты.
Довольно холодно сначала
С ним в разговор она вступала,
Но оживлялася потом;
И ободрен ея вниманьем,
Он был заманчивым свиданьем
К свиданью новому влеком.
Однажды он за стулом Веры
Средь вихря бальнаго сидел.
В своих речах уж не умел
Он соблюдать холодной меры;
Она исчезнула. Лишен
Уж говорил открыто он
С ней языком открытой страсти,
Кончая: „Дайте мне ответ!“
Он молвил: „многое во вред
Мне городская злоба трубит.
Сжился я со враждой молвы.
Но вы? что думаете вы
О том, который вас так любит?“
Вера.
Что все другие; даже мне
Еще известнее, как права
О вас разсеянная слава,
Как должно верить ей вполне.
Елецкой.
Вам всех известнѣй? Вы всех строже?
Но почему же, отчего же?
Вера.
Когда глаза мои у вас
Меня в обман не приводили,
Словами вашими сейчас
Двух, не одну вы оскорбили.
Я вашей искренности рад.
Уже в судьбе моей стократ
Я с вами жаждал обясненья!
Примите исповедь мою:
Весьма во многом, нет сомненья,
Останусь я без извиненья,
Но ничего не утаю.
Елецкой в тягостную повесть
Минувших дней своих вступил,
Свою запутанную совесть
Он перед Верой обнажил;
Поверил ей без украшенья
Свои былыя заблужденья,
К которым, впрочем, был влеком
Он меньше сердцем, чем умом.
С ея случайною знакомкой,
Своею смуглой однодомкой,
Свое сближенье передал,
Как сам его он понимал:
Души, томимой пустотой,
Союзом столько же постылым
Теперь ему, как ей самой.
„К ней обратиться, он прибавил,
Безумный миг меня заставил;
Ошибся я в себе и в ней.
Нет, нет! я не был с нею дружен!
Я для души ея не нужен, —
Нужна другая для моей“.
И тихо речь его журчала
За Верой, ей одной слышна.
Но что? вникала ли она
В слова его? Она молчала;
Была чуть-чуть обращена
К нему щека ея одна;
Но это легкое движенье
Заметить было мудрено:
Злословье самое оно
Не привело бы в искушенье.
Вниманье к балу притупело,
И краснощекий офицер,
Тогдашний Верин кавалер,
Ее в то время то-и-дело
К порядку танца пробуждал
И ей фигуры толковал.
Природа Веру сотворила
С живою, нежною душой:
Она ей чувствовать судила
С опасной в жизни полнотой.
Недавно дева молодая,
Красою свежею блистая,
Вступила в вихорь городской.
Она еще не разсудила,
Не поняла души своей;
Но темною мечтою в ней
Она уже проговорила.
Странна ей суетность была;
Она плениться не могла
Хотело-б сердце у нее
Себе избрать кумир единой
И тем осмыслить бытие.
Тут романическия встречи
С героем повести моей;
Его задумчивыя речи
Тревожить стали душу ей.
Одно, быть может, впечатленье
Ей берегло воображенье...
Его разсеял он. С какой
Благополучною душой
С тех пор она ему внимала!
С какою сладостью о нем
В невольном забытьи своем
Уединенная мечтала!
Как, новой жизнию дыша,
Легко ей было! Как блистала,
Как ликовала в ней душа.
Девица юная не знала,
Что так доверчиво она
Одной отравой в нем дышала;
Что сей приветный ветерок,
Ее ласкающий так нежно,
Грозы погибельный пророк;
Что вдруг дохнет она мятежно
И мир в глазах ея затмит,
И все красы его разрушит,
И все цветы его изсушит,
И жизни путь опустошит.
_______
ГЛАВА VII.
Летели дни. Свои свиданья
Елецкой с Верой продолжал,
И с каждым больше упованья
Любви своей он обретал.
Увы! старательно скрывая
Заботу сердца, между тем,
Наверно дева молодая
Но не владела выраженьем
Лица невиннаго она:
На нем со всем ея смятеньем
Была душа ея видна.
„Любим я!“ с ропотом и мукой
Елецкой сам себе твердил.
Великий пост уж подходил
И с Верой скорою разлукой,
Разлукой долгою грозил.
В сии недели покаянья
У Волховскаго балов нет;
Затворит дом ему сосед....
„Нет! мыслит он, до разставанья,
Во что бы ни было, должна
Решить судьбу мою она!“
Он ждет удобнаго мгновенья;
И Вера, время разлученья
Предвидя, днями дорожит
И их считает и грустит.
При свете двух свечей, одна
Твердила на своем рояле
Урок докучливый она;
Полна душой другой заботы,
Насильно всматривалась в ноты...
Вдруг... протянувшись перед ней,
Закрыла их рука чужая,
Ветр пошатнул огонь свечей, —
Вздрогнула дева молодая,
Оборотилася, глядит:
Елецкой перед ней стоит.
„Не безпокойтесь, ради Бога!
Какая странная тревога
У вас написана в глазах!
Я вас прошу, не уходите!
Чего боитесь вы? сидите:
Я все скажу вам в двух словах“.
Вера.
Я не могу остаться с вами!
Подите. Разговор такой
Одна я, видите вы сами!
Подите.
Елецкой.
Наперед я знал,
Что я застану вас одною:
Одну я видеть вас желал.
Остаться должно вам со мною,
Вам должно выслушать меня.
Вера.
Оставьте до другого дня,
Я умоляю вас, подите!
Мой дядя будет сей же час.
Елецкой.
Один вопрос: люблю я вас,
Вы это знаете; скажите:
Я равнодушен вам иль нет?
Вера.
На все, на все один ответ:
Подите!.......
Елецкой.
Вы ли говорили?
Я не любим... Зачем же мне
Давно вы это не внушили?
Своей холодности зачем
Вы мне тотчас не показали?
Зачем, скажите, мне внимали
Вы так приветно между тем?
Зачем, глаза мои встречая,
Не отводили ваших глаз?
Зачем дышала всякий раз
В них дума нежная такая?
Дитя, кокетки записной
Постигнув опытную ролю,
Признайтесь: вы играли в волю
Моей безумною душой!
Кто-б мог подумать в ваши лета!
Мою любовь мне не забыть; —
Желал бы я ея предмета
Не презирать. Но, так и быть!
Прощайте.
Вера.
Я не оставлю ни за что!
Не правы ваши заключенья.
Я прямодушна. Я не то
Сказать хотела... Нет... Просите
Руки моей, и если...
Елецкой.
Вы?
Вы мне об этом говорите?
Я, давний ужас всей Москвы!...
На наш союз ваш дядя строгий
Не согласится никогда:
Молитвы будут без плода.
Нет, Вера, нет! другой дорогой
Итти нам должно. Для венца
Сегодня ночью у крыльца
Я ждать вас буду. Все готово
Бежать со мною; дайте слово!
Любовь слепая мне нужна.
Решитесь.
Вера.
Я изумлена
Нет, это будет преступленьем!
Нет, я и думать не хочу!
Я так ужасно огорчу
Того, который?...
Елецкой.
Все забудет
Он, нашим счастием счастлив,
И напоследок справедлив
Он и ко мне наверно будет.
Ему (вам нужно-ль обещать?)
Я буду сыном самым нежным.
Страдал я долго безнадежным, —
Ах, Вера! снова ли страдать!
Меня вы любите: судьбиной
Оставлен нам исход единой.
Ах, Вера, Вера! сердце в вас
Сей миг решительный измерит:
Меня печально разуверит
В нем малодушный ваш отказ.
Бегите, Вера! дайте руку!...
Не на ужасную разлуку,
С которой не сживуся я,
Но на союз святой и вечный.
Мой милый друг, мой друг сердечный!
Скажи: неправда-ль, ты моя?
Вера.
Люблю, люблю я вас... Но что же?
Что предлагаете вы мне?
На что решусь я! Боже, Боже!
Подумать дайте в тишине!
Елецкой.
Я знаю, горестная мера,
Но — ты-ль не видишь? — нет иной!
Решись!
Вера.
Не нынче!
Елецкой.
Нынче, Вера,
Сегодня, друг безценный мой.
Недолго дева молодая
Он нежно к сердцу своему
Прижал ее; лицем пылая,
Потупя взор, склонив главу,
Она умом изнемогала
И, ни во сне, ни на яву,
Свое согласье прошептала.
Елецкой ликовал душой;
По темной улице домой
Он шел походкою веселой.
Но у порога своего
Остановился; ум его
Смутился думою тяжелой:
Там Сара! — В голове своей
Уже Елецкой принял меры,
Чтоб неприличной встрече с ней
Вновь не подвергнуть милой Веры.
Москву с невестой в эту ночь
Покинеть он; обряд венчальной
Он совершит в деревне дальной;
Обдумал. Сары он не знает;
Любовью в ней не почитает
По нем расчетливой любви;
Не верит в ней ревнивой муке.
„Из них любую призови, —
„Все тверды в нужной им науке“.
Так мыслил он. Но в этот миг,
Иль Сару лучше он постиг
При наступающей разлуке,
Упрек в душе его возник.
Но тот же час его внушенье
Он опроверг в уме своем
И, отряхнув недоуменье,
Вошел в свой дом, где в то мгновенье
И Сара думала о нем.
_______
ГЛАВА VIII.
Грустила брошеная Сара;
Но в этот вечер было ей
Почти болезненнаго жара
Была тоска ея полна.
В своем волнении она
Платком в лице себе махала, —
Прохлады воздух не давал,
Но кровь ей пуще волновал!
Иглу к работе принуждала, —
Колола пальцы ей игла!
Гадать цыганка начала, —
Еще тошнее: карты врали,
Когда ей счастье предрекали,
И наводили страх, когда
В них выходила ей беда.
Их со стола она столкнула,
Шитье отбросила, вздохнула;
На стол локтями опершись,
Цыганка стиснула руками
Чело... и смятыми кольцами
Вкруг пальцев кудри обвились.
Вдруг шепчут: Сара, Сара! — К ней
В покой из боковых дверей
Цыганка старая глядела.
Сара.
Ненила, ты? войди скорей;
Я заждалась тебя, Ненила;
Совсем я брошена, совсем!
Не угожу ему ничем.
Хотя бы ты мне услужила!
Что, принесла ли?
Старуха.
Принесла,
Да уж насилу добрела,
Метель такая закрутила!
Гляди-ка: вот твое вино.
Уж удружит тебе оно;
Спасибо скажешь.
Сара.
Ах, Ненила!
Верь: ты мне душу воротила!
Я полюблюсь ему опять?
Старуха.
Что мне лгать!
Лишь дай испить, сама увидишь!
Он обвенчается с тобой,
Как с Фимкой Павел Удальской;
А там меня ты не обидишь.
Тут трав-то, трав-то! босиком,
Весь день не пив, не ев, колдунье
Сбирать их надо в полнолунье,
Да нашептать еще потом!
Ты мне поверь, моя красотка,
Придут благия времена!
Сара.
Как я тобой одолжена!
Но там идут... его походка.
Поставь подарок свой на стол,
Да и прощай! уйди отселе,
Уйди скорее!
В самом деле
Елецкой в комнату вошел.
Пред Сарой молча он ходил,
Речь, наконец, к ней обратил:
„Тебе сказать я должен новость:
С тобой я скоро разстаюсь,
Послушай, Сара: я женюсь.“
Лице у Сары побледнело
И загорелось в тот же миг.
Нож острый в сердце ей проник:
Оно то стыло, то кипело;
Хотела-б смертная тоска
Излиться воплем и слезами...
Рвалися бурными волнами
У ней попреки с языка...
Но эти первыя движенья
Она в себе перемогла
И голос мирный обрела,
Хотя дрожащий от волненья.
„Давно я этого ждала!
Не удивишь меня разлукой“,
— „Долгой мукой
Я приготовлена была.
А скоро-ль свадьба?“
Елецкой.
В доме этом
Я не ночую; не жалей
О старине. В судьбе твоей
Я обязуюся ответом
И уж подумал я о ней;
Довольна будешь.
Сара.
Мне не нужно
Постылых милостынь твоих:
Не безпокойся, и без них
С тобой разстануся я дружно.
Пенять не буду я тебе:
Теперь не то — какое диво?
Не все стоять одной судьбе!
У нас верна одна могила;
А кто на свете долго мил!
Так я бы завтра разлюбила;
За что сердиться?
Елецкой.
Очень рад.
Я совершенно виноват.
Я вижу, выше ты душою,
Чем полагал доселе я:
Ты не притворщица пустая.
Я ждал упреков, слез, вытья...
Спасибо, нет их: без сомненья,
Простимся дружно мы с тобой.
Мила ты, Сара!
Сара.
В душе... Но что до сокрушенья!
В слезах и воплях толку нет.
Мы разстаемся? Власть Господня!
Простимся весело. Сегодня
В последній раз мое здоровье
Ты должен выпить... но до дна!
Как в старину; смотри-ж, условье!
Не то, сейчас заплачу... На!
Твое здоровье? Рад душою,
И вот ни капли нет на дне.
Теперь довольна ли ты мною?
Сара.
Спасибо! Сядь же ты ко мне,
И с равнодушным послушаньем
К ней на диван Елецкой сел,
Но, далеко уже мечтаньем,
Он на часы свои глядел.
„Скажи мне, Сара продолжала,
Судьбою новою своей
Доволен ты?“
Елецкой.
А что?
Сара.
Я коротко твой нрав узнала:
Не переменишься ты в нем...
Привык ты к беззаботной доле,
Разгульной жизни, вольной воле, —
Наскучит, твердо предрекаю,
Тебе и милая твоя, —
Тебе наскучила же я! —
Жаль бедной! По себе я знаю,
Как я бы выла, да рыдала,
Когда бы втайне не питала
Еще у сердца моего
Одной надежды!
Полно, что ты?
Все были кончены расчеты, —
Что за надежда?
Сара.
Брежу я.
С невестой счастливой твоею!
О ней единой мысль твоя;
Ты ею дышешь. Ах, царица,
Царица светлая она.
Но... в ум придет же небылица!
Забудь любовь свою на час:
Какая разница меж нас? —
Что я Цыганкой уродилась?
Что говорить не научилась
Я иностранным языком?
Вот все? Не шутка, очень знаю!
Но сердцем я не уступаю
Любовь поныне доказала?
Какия слезы проливала?
Что перенесть была должна?
А я... что слез я источила,
Молчанье горькое храня!
Ты разлюбил, — я все любила;
Ты гнал безжалостно меня, —
К тебе я, злобному, ласкалась,
Меня получше: говори,
Такая-ль я тебе досталась? —
Глаза потухнули от слез,
Лице завяло, грудь изсохла;
Ты все молчишь?
Елецкой.
Тебе нанес
Я много горя... Я не ведал,
Что ты... Но что со мною?.. Свет
В глазах темнеет... все кружится...
Мне дурно, Сара, дурно...
Сара.
Нет!
Я знаю, что в тебе творится.
Я чудным чудом оживаю,
Разлучницы проклятой в ней
Бесовский образ погашаю.
Бледнеешь ты... Не мудрена
Будь ей теперь моя судьбина!
Томись она, крушись она!
С тоски изсохни, как лучина!
Умри она! ты мой: приди,
Очнись от лютаго угара,
Приди, и все забуду я.
Узнай меня, узнай: я Сара!
Я Сара прежняя твоя.
Его, рыдая, обвила
И жадно к сердцу повлекла.
Глядел он мутными глазами,
Но не противился. Главой
К ея плечу; на нем немой,
Казалось, томно позабылся. —
По грозной буре, тишина
Влилась отрадно в сердце Сары:
С восторгом думала она.
Но время долгое проходит, —
Он все лежит, он все молчит;
Едва дыханье переводит
„Милый мой!..“ Он спит.
„Проснись, красавец!“ Зов безплодный;
Миг страшной истины настал:
Она вгляделась, — труп холодный
В ея обятиях лежал.
ГЛАВА IX.
Стояла ночь уже давно;
Градские стогны опустели;
В домах уснувших ни одно
—
Все одинаково чернели.
Луна не светит, все молчит!
Лишь ветер воет и свистит,
Метель до кровель воздымая.
До самой улицы одна
Доходит Вера молодая;
Никем не встречена она.
В лице суровый и холодный
И ночь ненастная черна.
Она стоит; она мгновенья
Считает, полная волненья.....
Бегут мгновенья! Вера ждет, —
В ней сердце замерло... девицу
Приемлет снова прежний кров.
Уж ранний вой колоколов
Порою той будил столицу,
Уж голубея, крался день.
Погиб жених ея мгновенный.
Слугами вынесенный в зал,
Труп на столе уже лежал,
Который сброд обыкновенный
Зевак захожих умножал.
Цыганка в вечер тот несчастной
Внезапно скрылась. Лекарь частной
И подозрительной рукою
Перед встревоженной толпою
Труп посинелый осязал.
Но должностной обряд исправлен;
Зал полицейскими оставлен,
Все разбрелись за ними вслед. —
Зал опустел. Псалтирь читая,
Дьячок остался с мертвецом,
Ежеминутно отирая,
В углу стоял, потупя взор,
Осиротелый Черномор.
Холм, под которым спит Елецкой,
Где равнодушен он к суду
Толпы и светской и не светской,
Уж не однажды поростал
Весенней, новою травою,
Его не раз уж покрывал.
Но долго-ль юноша несчастный
Жил в сердце Веры? Много-ль слез
Ея сердечных первых грез
В ту-ж зиму с дядей стариком
Покинув город, возвратилась
Она лишь два года потом.
Лицем своим не изменилась,
Но строже смотрит за собой.
В знакомство тесное не входит
Она ни с кем. Всегда отводит
Чуть-чуть короткий разговор.
Холодной мере. Верин взор,
Не изменяя выраженья,
Не выражает ничего.
Блестящий юноша его
В нем не заметит старый шут.
Ея смешливыя подруги
В нескромный смех не вовлекут;
Разделены ея досуги
В раздумье праздном не видали
И никогда не заставали
С романом Веры Волховской.
Девицей самой совершенной
Что-ж эту скромность ей дает?
Увы! тоскою потаенной
Еще-ль душа ея полна?
Еще ли носит в ней она
И равнодушна ко всему,
Что не относится к нему,
Что не его воспоминанье?
Или, созрев умом своим,
Она безумство увлеченья?
Уразумела, как смешно
И легкомысленно оно,
Как правы принятыя мненья
Или теперь в ея глазах
За общий очерк в миг забвенья
Полусвершенный ею шагь
Стал детской шалостью одною,
Осмотру светскому верна,
Его сама перед собою
Желает искупить она?
Одно-ль, другое-ль в ней виною
Утрачен Верой молодою
Иль жизни цвет, иль цвет души.
Куда заснувшею столицей,
При ярком блеске зимних звезд,
Весельчаков ея поезд? —
К цыганам. Пред знакомым домом
Остановились. В двери с громом
Стучат; привычною рукой
В хоромах спящих тьма густая,
Но путь знаком. Толпа лихая
Спешит проникнуть в тот покой,
Где, ночи шумной ожидая,
В свои постели пуховыя
Легли цыганки молодыя.
Уж гости ветреные там,
Уж кличут дев по именам.
В непродолжительное время
К приезжим шумно собралось,
И двадцать свеч кругом зажглось.
Дремоту девы покидают,
Платками плечи прикрывают,
Ногами ищут башмаков,
У вот уж весело болтают,
И табор к пению готов.
Сидит недвижно. На гостей
Глядит сердито. Роем к ней
Подруги смуглыя подсели;
Свой дикий взгляд она хранит,
Или, безсмысленно порою
Вздохнув, качает головою.
Но грянул своенравный хор:
Блеснул ея туманный взор,
Воскреснув в крике хоровом,
Она, веселая лицом,
С ним голос яркий огласила:
Умолкнул хор, и вновь она
Так воротилась в табор Сара.
Судьбы последняго удара
Цыганка вынесть не могла
И разум в горе погребла.
Уносят душу бедной девы
В былые, лучшие года!
Так резвый ветер иногда
Листок упадший поднимает,
Но, вдруг утихнув, опускает
Его опять на дольний прах.
Примечания
Напечатано отдельной книжкой в 1831 году („Наложница. Сочинение Е. Баратынскаго. Москва. В Типографии Августа Семена при Императорской Медик. Хирургич. Академии. 1831“. Цензурное разрешение от 20 марта 1831 года). Впервые отрывки из „Наложницы“ были напечатаны в Альманахах: „Денница“ на 1830 г., „Альциона“ и „Северные Цветы“ — на 1831 год. В альманахе „Денница“ (под заглавием „Отрывок из поэмы“ и с подписью Е. Баратынский, стр. 136—138) был напечатан отрывок (стихи 15—64), представляющий следующия отличия от принятаго нами текста:
15
— — — — — Поздно, господа,
42
Спешит он дверь свою замкнуть.
43
Один оставшийся Елецкой
253
44
Суровым оком обозрел
45—47
Пир разливной и молодецкой.
Двояко взор он поражал,
Двойное чувство возбуждал.
50—52
Но с середины все в лучах.
В пыли богатые завесы,
54—58
Ночного пированья след
Зола из трубок здесь и там,
Стекло по окнам, по столам
60—62
И вот докучливый глазам
В „Северных Цветах“ (стр. 4 и 40, подпись Е. Баратынский) были помещены 2 отрывка: „Новинское“ (Отрывок из 2 главы романа „Наложница“) и „Сара“ (Отрывок из романа Наложница). Глава V“.
В первом отрывке (стихи 191—219) нет никаких отличий от нашего текста, во втором — иначе читаются следующие стихи:
640
День новый окна золотил,
658
Она их не смыкала сном.
—660
Рукой сердитою чесала
Цыганка черные власы,
687
Любимых песней петь не просишь
730—731
Из пропитанья мы должны;
794—795
И хладным ядом проникала
Грусть роковая в сердце ей
—124), напечатанный в „Альционе“ на 1831 год (стр. 85—86, под заглавием „Отрывок из поэмы „Наложница“ и с подписью Е. Баратынский).
Незначительно изменена „Наложница“ и в издании 1835 года („Стихотворения Евгения Баратынскаго. Часть II. Москва. В типографии Августа Семена. 1835“). В этом издании поэма была озаглавлена „Цыганкой“, исключено предисловие и изменены следующие стихи:
58
Стекло по окнам, по столам
67
Но вдруг, огнувшись (sic), поднял взор;
70—71
Лице Елецкаго, пропал.
73—74
Знаком мне в доме стар и мал.
75
„Вот, мой красавец, это славно;
—93
„Прекрасно! Что-же говорили?“
Что говорили! Всякий вздор;
А молвить правду, не хвалили.
254
Покой оставил Черномор;
132
340
Встревоженной, но долгой взор.
505—524
И помогла ему судьбина.
Не хуже чем Герой Расина
526
529—539
Вздрогнул душой Елецкой наш:
Разезд безумный, торопливый;
Немного сходный экипаж...
Людей, не медля, он зовет
И приказанья отдает.
544—545
выпущены вовсе
584
796—797
И тщетно Сара призывала
Покой и радость прежних дней!
804—807
808—809
Елецкой вовсе неприветно
Был встречен строгим стариком:
812—817
853
С ней языком безумной страсти.
1048
А мненье общее Москвы!...
1124
Его докучное внушенье
1171—1172
А там старухи не обидишь.
1246
Надеюсь, ты довольна мною?
1377
Из дома скрылась. Лекарь Частной
1384
Дом полицейскими оставлен,
—1476
Кругом приезжих, в то же время,
С веселым шумом собралось,
И свечь сиянье разлилось.
К числу вариантов издания 1835 года можно отнести, пожалуй, и пунктуацию в стихах 1055—1056, меняющую несколько смысл:
Существенно была изменена „Цыганка“ поэтом в 1842 году, (но в исправленном виде при жизни его не печаталась) и была принята в основной текст всеми посмертными изданиями (см. окончательныя редакции поэм). В посмертных изданиях было исключено посвящение и предисловие перепечатано с издания 1831 года, но со следующими незначительными неточностями:
стран. 74 строка 20 Изобразить какую-нибудь добродетель
стран. 75 строка 25 Trop de vigeur est dureté
стран. 77 строка 3 чем более ее прольет
стран. 78 строка 18 может быть, вам не случится увидеть (перестановка слов)
стран. 79 строка 27 обладание которой может быть безпорядочным
стран. 80 строка 8 и если действие не вредит
стран. 80 строка 37 Благоразумные наставники не дают (пропущено — своим) воспитанникам книги, несообразной с их летами.
„Наложнице“ было вызвано отчасти теми нападками на Боратынскаго и обвинениями в безнравственности, которыми была встречена во многих журналах другая поэма Боратынскаго — „Бал“ (см. примечания, стр. 246 и след.).
стран. 76
„Федра, оплакивающая незаконную страсть свою“... речь идет, очевидно, о „Федре“ Расина, а не Еврипида.
стран. 77
„Иван Выжигин“ — нравственно-сатирический роман Ѳ. В. Булгарина „Иван Выжигин“ вышел в 1829 году.
„Киприду иногда являл без покрывала“ — стих из „Перваго послания цензору“ Пушкина. Пушкин говорит, что „Наперсник Душеньки двусмысленно шутил, Киприду иногда являл без покрывала...“
стран. 79
„Подражатель Анакреона в то же время певец Фелицы, певец Бога“ — Г. Р. Державин (1743—1816). Державин с 1791 года пристрастился к анакреонтической поэзии и стал особенно много писать подражаний Анакреону (вернее — анакреонтическим сборникам) после того, как он разочаровался в своей „богоподобной царице“ — Екатерине, и после того, как Н. А. Львов издал (в 1794 году) переводы Анакреонта в стихах.
„Бог“ — религиозная ода Державина (1784), пользовавшаяся мировой известностью (одних французских переводов „Бога“ насчитывают до 15-ти).
„автор стихотворения Счет поцелуев в то же время творец Ермака и переложитель высоких песней Давида“ — И. И. Дмитриев (1760—1837). Эротическое стихотворение „Счет поцелуев“ вошло в издание 1823 года; „Лиро-эпическая“ поэма Дмитриева „Ермак“ пользовалась большим успехом у современников (на „Ермаке“ значительно сказалось влияние Оссиана).
Стран. 80
„Душенька“ — известная шутливо-эротическая поэма И. Ѳ. Богдановича (1743—1802).
Имя слуги Елецкаго „Черномор“ — взято из „Руслана и Людмилы“ Пушкина.
—148 несколько напоминают удаление из света Онегина.
Стих 181 — „Своим пенатам возвращенный“ — безсознательное повторение стиха Пушкина: „Своим пенатам возвращенный“ (XXXVII строфа второй главы „Евгения Онегина“).
Стих 873 — „Примите исповедь мою“ — также взят из Пушкина (XII строфа четвертой главы „Евгения Онегина“).
В стихе 1034 — „Постигнув опытную ролю“ — вин. падеж ролю нельзя разсматривать как поэтическую вольность, ибо такая форма была распространена и в живой речи.
Стих 1162-й в издании 1831 года читается: Мятель такая закутила! (опечатка?).
— „Поговорим по старине“ — напоминаем стих Пушкина: „Поговорим о старине“ (XVII строфа третьей главы „Евгения Онегина“).
Стих 1333 в издании 1831 года читается: „Но грозной бури тишина (опечатка?).
Стихи 1411—1415 по фактуре живо напоминают излюбленный Пушкиным прием свободных цензур.
Время написания „Наложницы“ — 1829—1830 гг. — определяется письмами Боратынскаго, а также и тем, что отрывки из поэмы, помещенные в альманахах на 1831 год, остались без изменения в отдельном издании (изменения во втором отрывке „Северных Цветов“ слишком незначительны: обычно Боратынский после окончания поэмы изменял многие стихи).
29 ноября 1829 года поэт писал из Мары И. В. Киреевскому: „По приложенным стихам ты увидишь, что у меня новая поэма в пяльцах, и поэма ультра-романтическая. Пишу ее, очертя голову“. Что под „ультра-романтической поэмой“ Боратынский разумел „Наложницу“, ясно из следующаго его письма к князю П. А. Вяземскому от 20 декабря 1829: „Проза мне не дается, и суетное мое сердце все влечет меня к риѳмам. Я пишу поэму. В альманахе Максимовича вы найдете один из нея отрывок. Боюсь, не черезчур ли он романтический“ („Старина и Новизна“, V, стр. 47—48; отрывок из „Наложницы“ был помещен в альманахе Максимовича „Денница“).
„очертя голову“ и к осени 1830 года уже окончил ее. Должно заметить, что Боратынский относился особенно горячо к судьбе „Наложницы“ и прислушивался внимательно к мнениям, принимая к сердцу отзывы и вступаясь за свою поэму. В начале июля 1831 года (т. е. вскоре после выхода в свет „Наложницы“) Боратынский отвечал на замечания Н. В. Путяты: „Не спорю, что в Наложнице есть несколько стихов небрежных, даже дурных; но поверь мне, что вообще автор Эды сделал большие успехи слога в своей последней поэме, не говоря уже о побежденных трудностях, о самом роде поэмы, исполненной движения, как роман в прозе; сравни безпристрастно драматическую часть и описательную: ты увидишь, что разговор в Наложнице непринужденнее, естественнее, описания — точнее, проще. Собственно же дурных мест в Эде гораздо больше, нежели в Саре. В последней можно критиковать стих, выражение, — а в Эде целыя тирады, наприм., весь разговор гусара с Эдой в первой части. Обыкновенно мне мое последнее сочинение кажется хуже прежних, но, перечитывая Наложницу, меня всегда поражает легкость и верность ея слога в сравнении с прежними моими поэмами. Ежели в Наложнице видна некоторая небрежность, за то уже совсем не заметен труд; а это-то и нужно было в поэме, исполненной затруднительных подробностей, из которых должно было выдти совершенным победителем или не браться за дело. Я заболтался, мой милый. Извини, что с тобою спорю. Ты знаешь, что я охотно соглашаюсь с критиками, когда нахожу их справедливыми, но на твою не согласен“.
Для того, чтобы защитить свою „ультра-романтическую“ или вернее (как называет ее Брюсов) реалистическую поэму, Боратынский предпослал ей большое предисловие, в котором отстаивал ее и доказывал, что „Наложница“ не является безнравственным сочинением, и вперед готов был защищаться и отвечать на предвиденныя им нападки („Я прочел в Литературной газете — писал поэт Киреевскому — разбор „Наложницы“ весьма лестный и весьма неподробный. Это — дружеский отзыв. Что-то говорят недруги? Ежели у тебя что-нибудь есть, пришли, сделай милость. Я намерен отвечать на критики“).
21-го сентября 1831 года Боратынский писал Киреевскому, что он „как-то остыл к участи „Наложницы“, и что „успех и неуспех ея для меня теперь равнодушен“, но в этом же письме он говорил: „Ежели б ты мог мне прислать № Телескопа, в котором напечатано возражение на мое предисловие, я бы непременно отвечал, и отвечал дельно и обширно. Я еще более обдумал мой предмет со времени выхода в свет „Наложницы“, обдумал со всеми вопросами, к нему прикосновенными, и надеюсь разрешить их, ни в чем не противореча первым моим положениям“.
„Ультра-романтическая“ поэма Боратынскаго, вследствие новости рискованнаго сюжета и реалистической трактовки, не имела успеха; резкия нападки на поэта настолько раздражали его, что он готов был вовсе перестать печатать.
В конце 1831 года поэт писал И. В. Киреевскому: „я не отказываюсь писать; но хочется на время, и даже долгое время, перестать печатать. Поэзия для меня не самолюбивое наслаждение. Я не имею нужды в похвалах (разумеется, черни), но не вижу, почему обязан подвергаться ея ругательствам. Я прочел критику Надеждина“...
„большинства“ и дал своей поэме скромное имя „Цыганки“), — тем дороже было Боратынскому всякое проявление доброжелательнаго отношения, и, прочтя во 2-ой книжке „Европейца“ критику Киреевскаго, поэт писал ему (22-го февраля 1832): „Разбор „Наложницы“ для меня — истинная услуга... Ты меня понял совершенно, вошел в душу поэта, схватил поэзию, которая мне мечтается, когда я пишу. Твоя фраза: переносит нас в атмосферу музыкальную и мечтательно просторную заставила меня встрепенуться от радости, ибо это-то самое достоинство я подозревал в себе в минуты авторскаго самолюбия, но выражал его хуже. Не могу не верить твоей искренности: нет поэзии без убеждения, а твоя фраза принадлежит поэту. Ни мало не сержусь за то, что ты порицаешь род, мною избранный. Я сам о нем то же думаю и хочу его оставить“ (Татевский сборник, стр. 37—38).
Точно так же благодарил Боратынский П. А. Плетнева за его похвалы „Наложнице“, которыя утешили поэта „в неблагорасположении других его критиков“.
Пушкин писал П. А. Плетневу, что „поэма Баратынскаго — чудо“ (Переписка Пушкина, т. II, стр. 211), но „Наложница“ решительно не имела успеха в публике, и ее принимали либо холодно, либо враждебно даже более интеллигентные круги читателей.
20 ноября 1830 года М. П. Погодин писал С. П. Шевыреву: „Баратынский написал повесть в 8 песнях „Цыганку“. Нет, это не поэзия, и далеко кулику до Петрова дни“ („Русский Архив“ 1882, кн. 3, стр. 177).
Такое же впечатление произвела поэма и на Е. М. Хитрово, писавшую князю П. А. Вяземскому (21 мая 1831): „нет, я не могу восхищаться „Наложницей“, и я в том покаялась Пушкину. Впрочем я прочла ее в два часа утра и с головой наполненной Эсмеральдой — милейшей, прелестнейшей и очаровательнейшей изо всех Цыганок... Я даже вовсе не нашла в ней автора „Бала“. Все это безцветно, холодно, без энергии и особенно без всякаго воображения. Герой — дурак, никогда не покидавший Москвы. Я не могу его себе иначе представить, как в дрянном экипаже или в грязной передней“... („Русский Архив“ 1884 г., кн. 2, стр. 418).
„Наложница“ и Н. М. Рожалину („Р. Арх“. 1909, № 7, стр. 498) и многим другим.
Отношение современной критики к поэме Боратынскаго (также приблизительно отнеслись и к „Борису Годунову“, вышедшему одновременно с „Наложницей“) в высшей степени значительно, как указание на положение Боратынскаго с его „новой“ и „ультра-романтической“ поэмой в современной литературе. Любопытны споры о „Наложнице“ и в том отношении, что здесь яснее всего сказались позиции противников, а также и в том, что Боратынский своей „Антикритикой“ принял участие в журнальной полемике (вследствие чего для понимания его „Антикритики“ нужно иметь представление об отношении к нему современной критики). Заметим также, что при переделках „Наложницы“ Боратынский принимал во внимание указания критиков и, как будто не соглашаясь с ними (см. напр. „Антикритику“ и письма поэта), многое изменял согласно этим указаниям.
Отрывки „Наложницы“, помещенные в альманахах, уже дали повод к критике, и „Порфирий Душегрейкин“ в „Северной Пчеле“, возражая И. Киреевскому, высмеивал „благородство, щеголеватость и изящность“ стихов (зола, кабак и т. п. — „Северная Пчела“ 1830, 25 января, № 11).
„Литературная новость“, помещенная в „Литературной Газете“ (1830, т. II, № 69, стр. 270), явилась исходным пунктом для нападок на поэму. Литературная новость заключалась в том, что „Е. А. Баратынский окончил и скоро напечатает новый свой поэтический роман: Наложница. Роман сей состоит в 9-ти главах. Судя по отрывкам, мы полагаем, что он будет весьма знаменателен новостью предмета, характерами и картинными положениями действующих лиц. О поэтическом и музыкальном достоинстве стихов Боратынскаго говорить было бы лишнее, или должноб было повторить то, что Пушкин сказал о другой его повести“ (об „Эде“).
Открыл компанию против „Наложницы“ Н. И. Надеждин в „Телескопе“.
—233) Надеждин писал: „Об отрывках из новаго романа Баратынскаго — коего имя страшно произнести перед читательницами — говорить нечего. Уверяют, что роман сей особенно отличается новостию положений действующих лиц (!!!), это весьма вероятно!.. Только в отрывках, помещенных в Северных Цветах, благодаря Бога, до этого еще не доходило. Правда — описание героини романа уже озадачивает довольно на первый случай... Изряден также и язык героя... Это однако выдается за цветы?“..
В „Дамском Журнале“ были настолько шокированы поэмой Боратынской, что не решились даже назвать ее („Новое сочинение Баратынскаго, в стихах“), и „со всею искренностию“ говорили, что „не читали сего новаго сочинения, новаго даже и по самому заглавию своему, и следовательно не знаем, возлагает ли оно на главу сочинителя новый венок — конечно не венок Граций, но по крайней мере... свитый из рокового платка, столь важнаго для героинь одного имени с героинею сочинения Баратынскаго в стихах“ („Дамский Журнал“, 1831, ч. XXXIV, № 20, стр. 111).
Дружественная поэту „Литературная Газета“ заступилась за „Наложницу“, разделив с Боратынским „основательныя мысли о том, как должно смотреть на произведения словесности“. Увидя в поэме Боратынскаго „мастерское изображение“ главных действующих лиц (Елецкаго, Сары и Веры Волховской) и „истинно драматических положений“, критик Д. (Деларю?) заключает свой разбор: „... красоты в целом и в частях романа дают ему полное право на одно из лучших мест в ряду произведений словесности отечественной, и на весьма почетное в числе произведений Литературы Европейской“ („Литературная Газета“ 1831, т. III, № 27, стр. 220).
Не так писали в других журналах.
Обширную статью посвятил „Наложнице“ „Московский Телеграф“. Соглашаясь со взглядом поэта на нравственность поэтических произведений, „М. Телеграф“ нападает на способ защиты мнимой безнравственности „стишками Панара“, „позволением Цензуры“, „указанием на Квинта Курция и Ивана Выжигина“ и пр.: „опровержение заключается в законах Изящнаго, извлеченных из Природы и Ума человеческаго, и изложив Эстетическую теорию Изящных Искусств, мы решительно опровергнем привязки слишком стыдливых критиков, покажем их, столь легко соблазняющимся глазам различие между Фоблазом и Новою Элоизой, между Петронием и Байроном“. Вместо „слабаго опровержения“, поэт, по мнению „Телеграфа“, должен был вместе с Пушкиным сказать нашим Тартюфам: „Подите прочь“.
„М. Телеграф“ видит не в безнравственности поэта, а в том, что „никогда не являлся он с созданием столь холодным и несовершенным“: после „Эды“, „Бала“, „Последней смерти“ поэт „дарит нас Наложницею, в которой ни основная мысль, ни подробности, ни даже стихи, не удовлетворяют самаго снисходительнаго критика“.
„М. Телеграф“ сближает „Наложницу“ с „Балом“: „Арсений и Елецкий, Княгиня и Цыганка, Вера Волховская и Ольга — одни и те-же лица; поэт мог сделать их разнообразными различием положений. Но для сего он должен был развить страсти иначе“, „из противоречий сердца с общественными условиями извлечь новые очерки“. Этого не находит критик в „Наложнице“ и, отдавая предпочтение „Балу“, говорит, что в „Наложнице“ поэт „занимается только отделкою некоторых внешних картин; характеры не развиты; страсти молчат; душа поэта не говорит с душою читателя: поэт только рисовальщик портретов, а не живописец Человека“. Указав на несообразности в развитии характеров героев и положений, критик переходит к художественной стороне произведения и не только не находит „ни одной поэтической подробности“, но говорит, что „стихи в Наложнице тяжелы, неуклюжи, писаны так небрежно, что погрешности их непростительны едва начинающему писать“. Находить критик ошибки в „Наложнице“ и против языка и грамматики и приводит ряд примеров (некоторые из них вызывают сейчас недоумение):
К дядям и теткам с поздравленьем... Скакал с прихода на приход... Я не исполню ваш приказ... Душа в нем весело вздрогнула: „Прекрасно!“ шепчет — „я решон!“ В театр они, сомненья нету... Давно, прохожих окликая, Раздался будочников вой... Пред ней виющиясь четы... Я равнодушен вам иль нет? Оставлен вам исход единой... А я... что слез я источила! Каких обид не проглотила... Я только, только, что не сдохла...
В итоге „М. Телеграф“ находит, что „Наложница“ была создана в те несчастныя минуты душевнаго бытия, когда „не требует поэта к священной жертве Аполлон“..... („Московский Телеграф“ 1831, № 6, март, стр. 235 и след.).
Подобно „Московскому Телеграфу“ Полевого, Н. И. Надеждин в „Телескопе“ подробно останавливается на разборе предисловия „Наложницы.“
„занимающаго почетное место в литературе“, в том, что он не понимает слова „Литература“, так как определяет ее, как „науку, подобную другим наукам“.
Смешивая далее литературу в общем значении с изящной литературой, Боратынский, по мнению Надеждина, ошибается и в том, что „нравственная критика Литературнаго произведения ограничивается простым изследованием: справедливы, или несправедливы его показания“; между тем отличительное достоинство и назначение поэтическаго произведения есть изящество: „изящество есть гармония истины и блага!...“ „Произведение изящное, по словам Надеждина, есть не что иное, как малый мир, образ великой вселенной в миниатюре“. „Неоспоримо, пишет Надеждин, что гармония, составляющая изящество великой вселенной, для нашего человеческаго уха, постигающаго ее только в отдельных частях и дробных отрывках, звучит нередко яркими диссонансами: но сии диссонансы спасаются во всеобщей симфонии безчисленных аккордов бытия, открывающейся иногда и нам, в минуты превышеземнаго одушевления.
Африканския пустыни и Лапландския тундры столькож мало вредят внешнему великолепию физической природы, сколько буйныя страсти и гнусныя преступления — внутреннему достоинству мира нравственнаго. Это тени, коих мрачность подчинена свету, по законам высочайшей мудрости „вселенная — не смотря на них, или лучше, благодаря им — представляет собой торжество высочайшей гармонии, поучительное и назидательное. Таковы должны быть и изящныя произведения собственнаго нашего искусства! Для них тени также необходимы; но не иначе, как в подобном подчинении свету... Эта эстетическая свето-тень есть основание и изящества и нравственности и даже истины искусственных произведений“....
„Чтож будет составлять нравственность Литературных произведений? — спрашивает Н. И. Надеждин и отвечает длинными разсуждениями, суть которых сводится к следующему: „Разоблачать безжалостно до нага нашу природу, в злополучныя минуты ея унижения, не значит ли осрамлять человеческое наше достоинство и тем разрушать единственный оплот, коим ограждается нравственное бытие наше?...“
„Безумен художник, восклицает Надеждин, оживляющий образ улитки на полотне или перелагающий на музыкальныя ноты лягушечье кваканье: еще безумнее поэт, истощающий свою творческую деятельность на представления пороков и преступлений, коих гнусность гораздо отвратительнее. Только тогда подобное представление может получить эстетитическую занимательность и вместе нравственное достоинство, когда, волшебным жезлом искусства, будет возвышено до ужасающаго величия, приводящаго в назидательный трепет, или умягчено до трогательной слабости, возбуждающей умилительное соболезнование. Но хладнокровный разсказ, передающий оффициальныя извлечения из архивов соблазна и преступления... сколь бы ни был справедлив и полон — есть произведение безобразное и безнравственное, или лучше — тем безобразнее и безнравственнее, чем справедливее и полнее“....
„Наложницы“, Надеждин указывает, что поэма не удовлетворяет „страшным условиям нравственности“, изложенным самим поэтом, т. к. не обладает ни справедливостью, ни полнотой показаний: „Что показания его не справедливы, это доказывает вся ткань его, составленная кое как из произвольнаго сцепления случаев, коих чрезмерная обыкновенность простирается до необыкновенности...... Еще ничтожнее оно в отношении к полноте показаний! Что в нем показывается? Ровно ничего! Действующия лица скользят, как тени: в них не уловишь ни одной индивидуальной черты, которая бы могла представить любопытный факт для изучения нравственной нашей природы. Елецкаго один только темный силуэт, очерченный по тени Онегина; Вере не дано ничего, кроме имени и языка; у ней и лица не знать. Только черты Сары набросаны довольно резко. Но вся картина подернута какою-то зыбкою мглой неопределенности, из-под которой не пробивается ни одной ясной, полной, доконченной идеи“. Произведение Боратынскаго обявляется Надеждиным „совершенно невинным,“ т. к. „разврат представлен в нем так, что на него можно только зазеваться: и не живо и не ярко и не полно. Да и сверх того, — иронически добавляет критик — поэтическое правосудие, против коего поэт вооружается в предисловии, в самом стихотворении соблюдено довольно строго“.... („Телескоп“ 1831, ч. III, № 10, отд. VII, стр. 228—239).
„Я прочел критику Надеждина“, писал Боратынский Киреевскому в ноябре 1831 года. — „Незнаю, буду ли отвечать на нее, и что отвечать? Он во всем со мной согласен, только укоряет меня в том, что я будто полагаю, что изящество не нужно изящной литературе: между тем как я очень ясно сказал, что не говорю о прекрасном, потому что буду понят немногими. Критика эта меня порадовала; она мне показала, что я вполн е достигнул своей цели: опроверг убедительно для всех общий предразсудок, и что всякий несколько мыслящий читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературных произведений ни в выборе предмета, ни в поучениях, ни въ том, ни в этом, заключит вместе со мною, что должно искать ее только в истине или прекрасном, которое не что иное, как высочайшая истина. Хорош бы я был, ежели б я говорил языком Надеждина. Из тысячи его подписчиков вряд ли найдется один, который что-нибудь бы понял из этой страницы, в которой он хочет обяснить прекрасное. А что всего забавнее, это то, что перевод ея находится именно в предисловии, которое он критикует. Ежели буду отвечать, то потому только, что мне совестно перед тобою, заставив тебя понапрасну отыскивать и посылать журнал“. (Татевский сборник, стр. 26—27).
Задели Боратынскаго в „Телескопе“ и в 1832 году в „Летописи отечественной литературы“ при отчете за 1831 год: „Наложница (Баратынскаго), отлитая по предпоследней моде, в лирикоэпическую форму, могла б вовсе не вставать с типографическаго ложа“ („Телескоп“ 1832, ч. VII, стр. 156).
В „Сыне Отечества и Северном Архиве“ были помещены две статьи. Характер первой из них определяется фразой о предисловии: „вся эта выходка — парадокс, защищаемый с редкою запальчивостью“. Критик (юр.) нападает на содержание „Наложницы“, но самым „неблагопристойным“ считает заглавие и высказывает пожелание, чтобы дарование Боратынскаго приняло „другое, лучшее направление“. „И в Наложнице — говорит критик — есть места, имеющия решительное достоинство.... но, к несчастию, эти отдельныя красоты не искупляют недостатков всего романа, строго разсматриваемаго в целом. — Мы не говорим о превосходном языке — он всем известен. Из всех новейших поэтов наших, Боратынский один, если не ошибаемся, сохранил юношескую упругость.... жаль, что иногда он попадает в другую крайность: сбивается в прозаизм“. Другая статья (Рюмина), хотя и имеет также моральные наклоны, отличается более благожелательным характером. Критик указывает на слабыя места, на несообразности, на уклонения от „Высшей поэзии“ („сестры Истины и Религии“), но говорит, что „Наложница“ представляет новый момент развития Боратынскаго. „Большой обем, богатство и живость описаний, занимательность положений и вообще счастливая смелость вполне познавшаго себя гения — ставят Наложницу выше прочих произведений Баратынскаго“.... („Сын Отечества и Северный Архив“ 1831, т. XX, отд. IV, стр. 53—63).
Благожелательным характером отличается и большая статья Сенсерскаго с подробным пересказом содержания и бледным разбором действующих лиц и нравственной цели поэмы (критик не мог найти „ни одной нравственной мысли“ в поэме). Сенсерский повторяет пожелание, ставшее общим местом, чтобы поэт избирал „предметы, более изящные, более возвышенные и, следовательно, более соответственные с блестящим его дарованием.“ („Гирлянда“ 1831, №№ 13 и 15).
„Наложнице“ посвятил Киреевский в „Европейце“. По мнению Киреевскаго, „Наложница отличается от других поэм Баратынскаго большею зрелостью в художественном исполнении“, и эту мысль он подробно развивает, сопоставляя „Наложницу“ с „Эдой“ и „Балом“: „Наложница“ совмещает в себе лирическое единство и увлекательность „Эды“ с пластической определенностью и симметрией „Бала“.
В „Наложнице“ Киреевский видит лучшее выражение поэзии Боратынскаго и потому предпосылает своему разбору сжатую, но очень глубокую и содержательную характеристику творчества поэта, заставившую последняго „встрепенуться от радости“.
Приведем небольшую выдержку из отзыва Киреевскаго о поэме: „В этой поэме нет ни одной сцены, которая бы не привела к чувству поэтическому, и нет ни одного чувства, которое бы не сливалось неразрывно с картиною из жизни действительной, и эти картины говорят гораздо яснее всех возможных толкований. Вместо того, чтобы описывать словами то тяжелое чувство смутной грусти, которое угнетало душу Елецкаго посреди безпорядочной, развратной его жизни; вместо того, чтобы разсказывать, как эта грязная жизнь не могла наполнить его благороднаго сердца и должна была возбудить в нем необходимость любви чистой и возвышенной; как эта новая любовь, освежая его душу, должна была противоречить его быту; — вместо всех этих психологических обяснений, поэт рисует нам сцены живыя, которыя говорят воображению и взяты из вернаго описания действительности: картину ночного пированья; его безобразные следы в комнате Елецкаго; окно, открытое на златоглавый Кремль, поутру, при восхождении солнца; гулянье под Новинским и встречу с Верою, маскарад, разговор с Сарою и пр. и пр. Иногда один стих вмещает целую историю внутренней жизни. Так, чтобы выразить любовь Елецкаго, поэт описывает наружность Веры, и прибавляет только:
Своими чистыми очами, Своей спокойной красотой, Столь благородным выраженьем Сей драгоценной тишины, — Она сходна была с виденьем Его разборчивой весны“...
(„Европеец“, часть первая, № 2, стр. 259—269; см. соч. под редакцией М. Гершензона, т. II, стр. 47—54).
„Цыганка“, — самая большая поэма г. Баратынскаго, была издана им, в 1831 году, под названием: „Наложница“, с предисловием, весьма умно и дельно написанным. „Цыганка“ исполнена удивительных красот поэзии, — но опять-таки в частностях; в целом же не выдержана. Отравительное зелье, данное старою цыганкою бедной Саре, ничем не обясняется и очень похоже на deus ex machina для трагической развязки во что́ бы то ни стало. Чрез это ослабляется эффект целаго поэмы, которая, кроме хороших стихов и прекраснаго разсказа, отличается еще и выдержанностию характеров. Очевидно, что причиною недостатка в целом всех поэм г. Баратынскаго есть отсутствие опрелеленно-выработавшагося взгляда на жизнь, отсутствие мысли крепкой и жизненной“. (Соч. т. VII, стр. 492).