Зевес, любя семью людскую,
Попарно души сотворил
И наперед одну мужскую
С одною женской согласил.
Хвала всевышней благостыне!
Но в ней нам мало пользы ныне:
Где душу парную найти?
Где? — Разлилося в наше время
Так далеко людское племя,
Так многочисленны пути!
Куда пойду? мечтаешь с горем:
На хладный Север, знойный Юг?
За Белым иль за Черным морем
Блуждаешь ты, желанный друг?
Не все... приводит в искушенье
Еще другое затрудненье:
Порою с родственной душой
Столкнешься, по свету блуждая,
И рад; но вот беда какая:
— рот чужой
И посторонний подбородок!..
Враждуют чувства меж собой;
Признаться, способ мировой
Находкой был бы из находок!
Об этом, добрые друзья,
Вам предлагаю повесть я.
В земле, о коей справедливо
Нам чудеса вещает старь,
В Египте славном жил-был Царь:
Имел он дочь — творенья диво,
Красот подсолнечных алмаз,
Любовь души, веселье глаз,
Челом белее лилий Нила;
Коралла пышнаго морей
Устами свежими алей;
Яснее дневнаго светила
Улыбкой ясною своей.
В пределах самых отдаленных
Носилася ея хвала
К ней женихами привела.
В Мемфисе древнем уступали
Одни пиры пирам другим,
В прикрасу блюдам дорогим
Красивый череп подавали.
В кругу любовников своих,
Светла, прелестна, возседая,
Моя Царевна молодая
Совсем с ума сводила их.
И все бы ладно шло; но что-же?
Всегда веселая, она
Вдруг стала пасмурна, грустна,
Так что на дело не похоже.
К своим высоким женихам
Вниманье вовсе прекратила
И кроме колких эпиграмм
Им ничего не говорила.
Какая же была вина,
Что изменилась так она? —
Державный пир ея отца
Украсить лирною игрою
Призвали юнаго певца:
Не восхвалял он Озирида,
Не славил Аписа-быка,
Любовь он пел, о Зораида!
И песнь его была сладка,
Как вод согласное журчанье,
Как нежных горлиц воркованье,
Как томный ропот ветерка,
Когда в полудень воспаленный
Лобзает он исподтишка
Цветок, роскошно усыпленный.
Свершился вышний приговор,
Свершился! никакою силой
Неотразимый, с этих пор
Пред ней носился образ милой;
С тех пор в душе ея звучал,
Звучал всечасно голос нежной,
Тоскою сладкой и мятежной!
„Как глупы эти дикари,
Разноплеменные Цари!
И как прелестен он!“ — вздыхая,
Мечтала дева молодая.
Но между тем летели дни;
Решенья гости ожидали, —
Решенья не было. Они
Уже сердиться начинали.
Вот с важным видом наконец
Так молвил дочери отец:
„Я негодую совершенно.
Не все-ль возможные Цари
Перед тобою, говори?
Чрез трое суток непременно
Ты жениха мне избери,
Не то... клянуся бородою,
Шутить не буду я с тобою.“
Такая речь была ясна.
На что, в судьбе своей плачевной,
Решилась бедная она?
Рыдала долго Зораида,
Взрывала сердце ей обида,
Взрывала сердце ей печаль;
Вдруг мысль в уме ея родилась:
Лицем Царевна прояснилась
И шепчет: „Ах, едва-ль, едва-ль....
Но что мы знаем? статься может,
Он в самом деле мне поможет.“
Вам разсказать я позабыл,
Что в эту пору, мой читатель,
Столетний маг в Мемфисе был,
Изиды вещий толкователь.
Он, если не лгала молва,
Проник все тайны естества.
На то и жил почтенный дядя:
Отвергнув мира суету,
Не пил, не ел, не спал он, глядя
И в нем-то было упованье,
К нему-то, милые друзья,
Решилася на совещанье
Итти красавица моя.
Едва редеет мгла ночная,
И, пробуждаться начиная,
Едва румянится восток;
Еще великий Мемфис дремлет
И утро нехотя приемлет,
А уж покинув свой чертог,
В простой и чуждой ей одежде,
Но страха тайнаго полна,
Доверясь ветреной надежде,
Выходит за город она.
Перед очами Зораиды
Пустыня та, где пирамиды
За пирамидами встают
И (величавыя гробницы)
Гигантским кладбищем ведут
Себе чудак устроил тут
Философический приют.
Блуждает дева молодая
Среди столицы гробовой:
И вот приметен кров жилой,
Над коим пальма вековая
Стоит, роскошно помавая
Широколиственной главой.
Царевна видит пред собой
Обитель старца. Для чего же
Остановилася она,
Внезапно взором смущена
И чутким ухом на-стороже?
Что дланью трепетной своей
Обемлет сердце? что так пышет
Ея лице? и грудь у ней
Что так неровно, сильно дышет?
Приносит песнь издалека
Ей дуновенье ветерка.
Зачем от ранняго разсвета
До позней ночи я пою
Безумной птицей, о Ниэта!
Красу жестокую твою?
Чужда, чужда ты сожаленья:
Звезда взойдет, звезда зайдет;
Сурова ты, а мне забвенья
Безсильный лотос не дает.
Люблю, любя в могилу сниду;
Несокрушима цепь моя;
Я видел диво-Зораиду, —
И не забыл Ниэты я.
Чей это голос? Вседержитель!
Она-ль его не узнает!
Певец, души ея пленитель,
Другую пламенно поет!
Какая страшная измена!
Уже дрожат ея колена,
Уж меркнет свет в ея очах,
—
Но нашей деве в то мгновенье
Предстало чудное виденье.
Глядит: в одежде шутовской
Бредет к ней старец гробовой, —
Паяц торжественный и дикой,
Белобородый, желтоликой,
В какой-то острой шапке он;
Пестреет множеством каракул
На нем широкий балахон:
То был почтенный наш Оракул.
К Царевне трепетной моей
Подходит он; на темя ей
Приветно руку налагает,
Глядит с улыбкою в лицо
И ободрительно вещает:
„Прими чудесное кольцо.
Ты им, о дева! уничтожишь
Хитросплетенный узел твой:
Кому на перст его возложишь,
Иди, и мудрость Озирида
Наставит свыше мысль твою.
Я даром сим, о Зораида,
Тебе за веру воздаю“.
Возвращена в свои чертоги,
Душою полная тревоги,
Царевна думает: „во сне
Все это чудилося мне?
Но нет, не сновиденье это!
Кольцо на палец мой надето
Почтенным старцем: вот оно.
Какую-ж пользу в нем найду я?
Он говорил, его даруя,
Так безтолково, так темно“.
Опять Царевна унывает,
Недоумения полна;
Но вот невольниц призывает
И отыскать повелевает
Свою соперницу она.
Как будто к празднику большому,
Ея чертоги убраны:
Везде легли ковры богаты,
И дорогие ароматы
Во всех кадилах возжены;
Все водометы пущены;
Блистают редкими цветами
Ряды узорчатых кошниц,
И полон воздух голосами
Иноземельных, чудных птиц.
Все негой сладостною дышет,
Все дивной роскошию пышет.
На троне, радостным венцом,
Порфирой радостной блистая,
Сидит Царевна молодая,
Окружена своим двором.
Вотще прилежно наблюдает
Ея глаза смущенный двор,
И угадать по ним желает,
Она в безмолвии глубоком,
Как сном обятая, сидит
И неподвижным, мутным оком
На двери дальния глядит.
Придворные безмолвны тоже.
Дверь отворилась: „Вот она!“
Лицем бледнее полотна,
Царевна вскрикнула. Кого-же
Узрела, скорбная душой,
В толпе невольниц пред собой?
Кого? — пастушку молодую,
Собой довольно недурную,
Но очень смуглую лицом,
Глазами бойкую и злую,
С нахмуренным, упрямым лбом.
Царевна смотрит и мечтает:
„Она-ли мне предпочтена!“
Но вот придворных высылает
И остается с ней одна.
Искала долго, наконец
Печально молвила: „Ниэта!
Ты видишь: пышен мой дворец,
В жемчуг и злато я одета,
На мне порфира и венец,
Я красотою диво света,
Очарование сердец!
Я всею славою земною
Наделена моей звездою:
Чего желать могла бы я?
И что-ж, Ниэта, в скорби чудной,
Милее мне твой жребий скудной,
Милее мне звезда твоя.
Ниэта, хочешь-ли с тобою
Я поменяюся звездою?“
Мудрен Царевнин был привет,
Но не застенчива природно:
„Как вашей милости угодно“,
Ниэта молвила в ответ.
Царевна дивное кольцо.
Закрыть смущенное лицо
Руками бедная хотела;
Но что-же? в миг волшебный сей
Моя царевна оживилась
Душой Ниэтиной, а в ней
Душа Царевны очутилась.
Другое чудо: бытие
Переменив, лице свое
Закрыла дурочка степная;
Царевна же, наоборот,
Спустила руки на живот,
Рот удивленный разевая.
Где Зораида, где она? —
Осталась тень ея одна.
Когда-ж лицо свое явило
Ниэта, руки опустя
(О, как обеих их шутя
Одна минута изменила!),
Лицо пастушки молодой:
Во взорах чувство выражалось,
Горела нежная мечта,
Для слова милаго, казалось,
Сейчас откроются уста, —
Ниэта та же, да не та.
Так из-за туч луна выходит,
Вдруг озаряя небеса;
Так зелень свежую наводит
На рощи пыльныя роса.
С главой поникшею Ниэта,
С невольным пламенем лица,
Тихонько вышла из дворца,
И о судьбе ея до света
Не доходил уж слух потом.
Так что-ж? о счастии прямом
Проведать людям неудобно.
Мы знаем, свойственно ему
Любить хранительную тьму,
В том драгоценному всему.
Где искрометные рубины,
Где перлы светлые нашли? —
В глубоких пропастях земли,
На темном дне морской пучины.
А что с Царевною моей?
Она с плотнейшим из князей
Великолепно обвенчалась.
Он с нею ладно жил, хотя
В иное время не шутя
Его супруга завиралась,
И даже, под сердитый час,
Она, возвыся бойкий глас,
Совсем ругательски ругалась.
Он не роптал на то ничуть,
Любил житье-бытье простое,
И сам, где надо, завернуть
Не забывал словцо лихое.
По-своему до поздних дней
_______
Что я прибавлю, друг мой нежной!
Жизнь непогодою мятежной,
Ты знаешь, встретила меня;
За бедством бедство подымалось;
Век над главой моей, казалось,
Не взыдет радостнаго дня.
Порой смирял я песнопеньем
Порыв болезненных страстей;
Но мне тяжелым вдохновеньем
Была печаль души моей.
Явилась ты, мой друг безценный,
И прояснилась жизнь моя:
Веселой музой вдохновенный,
Веселый вздор болтаю я.
Прими мой труд непринужденный!
Счастливым светом озаренный
Души, свободной от забот,
Он твой достаток справедливой:
Он новой жизни первый плод.
Примечания
Печатается по „Северным Цветам“ на 1829 г., пропущенные два стиха — 132 и 351 — по изданию 1835 года. Издавая в 1835 году собрание своих стихотворений, Боратынский изменил некоторые стихи в „Переселении душ“:
7—10
Глядите! ныне род людской
Размножась, облил шар земной:
15—18
Не все. Задача есть другая.
Шатаясь по свету, порой
Столкнешься с родственной душой
20
Душа родная — нос чужой
25—26
Но он потерян между нас,
О нем живет один разсказ.
29
40—47
И женихами привела
К ней полк царей иноплеменных.
И Мемфис град заликовал!
Светла, прелестна, возседая
В кругу любовников своих,
90—100
Сам Царь досадою вскипел;
250
И жениха, чрез трое суток,
Избрать Царевне повелел.
Была как громом речью гневной
Младая дочь поражена.
101
175—176
И вот что боги ей судили!
Уж ей колена изменили,
229
Дальноземельных, чудных птиц;
233
287
И быстрым чудом бытие
В этой редакции (издания 1835 года) „Переселение душ“ вошло во все посмертныя собрания сочинений Боратынскаго.
В эпилоге сказки поэт обращается к своей жене: после женитьбы первым большим произведением Боратынскаго было „Переселение душ“. В автографе эпилога (Казанский архив) Боратынский указывает также и литературный источник его — La Harpe.
Время написания „Переселения душ“ — 1828 год — определяется (приблизительно) заметкой А. Н. Вульфа в дневнике от 8 октября 1828 года; в этой заметке А. Н. Вульф говорит, что приехавший накануне из Москвы барон Дельвиг „привез Бальный вечер и Сказку Баратын[скаго], которыя он скоро тиснет“. („Пушкин и его современники“, вып. XXIII, стр. 14).
„Переселение душ“ „прекрасно разсказанной сказкой“.
В „Московском Телеграфе“ назвали „Переселение душ“ украшением „Северных Цветов“ и „веселой остроумной сказкой“ (1829, № 1, январь, стр. 109).
И. В. Киреевский говорил о сказке Боратынскаго, как о „милом, остроумно-мечтательном капризе поэтическаго воображения“ („Денница“ на 1830 г., стр. LII — LVI; соч. т. II, стр. 30).
Более всех остановилась на разборе „Переселения душ“ „Галатея“: „Переселение душ, сказка Баратынскаго, есть одно из примечательнейших стихотворений сего Альманаха („Северных Цветов“). Достоинство его заключается не столько в содержании, сколько в пленительной, поэтической форме разсказа, которая, впрочем, всегда есть отличительное, главное преимущество сказки. Описание пирамид и великолепия пира свадебнаго прекрасно; но самое описание превращения нам не совсем показалось ясно. Заметили мы также два, три стиха, противоречащих благородному (хотя шутливому) тону разсказа“. („Галатея“, 1830, № 6, отд. IV, стр. 337—338).
Белинский писал о „Переселении душ“, что не понимает этой поэмы „ни со стороны содержания, ни со стороны поэтической отделки“ (Соч. т. VII, стр. 492).