Друзья мои, я видел свет,
На все взглянул я верным глазом.
Любовник, воин и поэт,
Трем божествам служил я разом.
Искал я счастья, как другой,
Волшебный сон и мне приснился;
Но, разуверенный душой,
Вздохнул, заплакал и простился
С моей несбыточной мечтой.
Непрочно то, что сердцу мило;
Кто сердцу верит, тот глупец.
А поэтический венец? —
Никак оно же мне сулило!
Но что скажу вам наконец?
Не все мне в жизни изменило:
Бывал обманут сердцем я,
Бывал обманут я разсудком,
Но никогда, мои друзья,
Обманут не был я желудком.
Смешон любовник, жалок воин:
Лишь беззаботный Гастроном
Названья мудраго достоин.
Хвала и честь его уму!
Дарами нужными ему
Земля усеяна роскошно.
Пускай герою моему,
Пускай, друзья, порою тошно,
Зато не грустно: сладкий сон
Недуг минутный успокоит, —
Здоров и весел встанет он,
И отдых силы в нем удвоит.
Пирует он, — и, горя чужд,
Среди веселостей вседневных,
Не знает он душевных нужд,
Не знает он и мук душевных.
От лишних прихотей своих
Почти всегда мы страждем, други!
Кому не стоят мук живых
Кто, возвратясь в отцовский дом
Калекой жалким с поля славы,
Не называл себя слепцом
И про военныя забавы
Словца не вымолвил тишком?
Хвала тебе, веселый Ком!
В твоих утехах нет отравы.
Красив, не спорю, бранный шлем;
Победный лавр еще прекрасней;
Приятно драться — между тем
Обедать, право, безопасней.
Как не любить родной Москвы!
Но в ней не град первопрестольной,
Не позлащенныя главы,
Не гул потехи колокольной,
Не сплетни вестницы молвы
Мой ум пленили своевольной:
Я в ней люблю весельчаков,
Люблю роскошное довольство
Богатой знати хлебосольство
И дарованья поваров.
Там прямо веселы беседы;
Вполне уважен хлебосол;
Вполне торжественны обеды;
Вполне богат и лаком стол.
Уж он накрыт; уж он рядами
Несчетных блюд отягощен
И беззаботными гостями
С благоговеньем окружен. —
Еще не сели; все в молчаньи;
И каждый гость, вблизи стола,
С веселой ясностью чела,
Стоит в роскошном ожиданьи;
И сквозь прозрачный легкий пар
Сияют лакомыя блюды,
Златых плодов, дессерта груды...
Зачем удел мой слабый дар!
Но так весною ряд курганов,
Сияет в пурпурных лучах
Под дымом утренних туманов.
Садятся гости; без чинов
Усердно потчуют друг друга
И наливают до краев
Бокалы сладкаго досуга:
Они веселье в сердце льют,
Они смягчают злые толки.
Друзья мои, где гости пьют,
Там речи остры, но не колки.
И началися чудеса:
Смешались быстро голоса;
Собранье глухо зашумело;
Своих собак, своих друзей,
Певцов, героев хвалят смело.
Вино разнежило гостей
И даже ум их разогрело.
Тут все торжественно встает, —
И каждый гость, как муж толковой,
Чему смеялся он в столовой.
Меж тем одним ли богачам
Доступны праздничныя чаши?
Не мудрены пирушки наши,
Но не уступят их пирам.
В углу безвестном Петрограда,
В тени древес, во мраке сада,
Тот домик помните-ль, друзья,
Где наша верная семья,
Оставя скуку за порогом,
Соединялась в шумный круг
И без чинов с румяным богом
Делила радостный досуг?
Вино лилось, вино сверкало,
Сверкали блестки острых слов,
Воображенье позлащало
Судьбу неведомых годов;
Игрушки тешили певцов,
И веки сердце проживало.
Пусть не богаты брашны были:
Все приправлял веселый вздор, —
И сладко ели мы и пили.
Поверхность шаткаго стола,
Благословеннаго забавой,
В большие праздники была
Прикрыта скатертью дырявой;
И между тем, друзья мои,
В простыя чаши бог похмелья
Роскошно лил сынам веселья
Свое любимое Аи.
В нем укрывается отвага,
Его звездящаяся влага
Души божественной полна,
Свободно искрится она;
Как гордый ум, не терпит плена,
Рвет пробку резвою волной, —
И брызжет радостная пена,
Подобье жизни молодой.
И средь восторженных затей:
Певцы пируют — восклицали, —
Слепая чернь, благоговей!
Любви слепой, любви безумной
Тоску в душе моей тая,
Насилу, милые друзья,
Делить восторг беседы шумной
Тогда осмеливался я.
Потупя сумрачные взоры,
В печали робкой и немой,
Не слушал радостные хоры,
Не трогал чаши круговой.
Что потакать мечте унылой?
Кричали вы: смелее пей,
Развеселись, товарищ милой,
Для нас живи, забудь о ней!
Вздохнув, разсеянно послушной,
Я пил с улыбкой равнодушной:
Светлела мрачная мечта,
И задрожавшия уста —
Бог с ней! — невнятно лепетали.
И где-ж изменница любовь?
Ах, в ней и грусть — очарованье;
Знакомо мне ея страданье,
Но я страдать желал бы вновь!
И где же вы, душе родные,
Друзья, делившие со мной
И заблужденья молодыя,
И радость жизни молодой? —
Разлучены богиней строгой:
И каждый с ропотом вздохнул,
И брату руку протянул,
И в даль побрел своей дорогой!
И каждый, в горести немой,
Быть может, праздною мечтой
Теперь былое пролетает
Или за трапезой чужой
Свои пиры воспоминает.
Смягчив насильно гнев судьбины,
Перенестись от скал чужбины
Мне можно было в край родной!
(Мечтать позволено поэту...)
У вод домашняго ручья
Друзей, разбросанных по свету,
Соединил бы снова я.
Дубровой темной осененной,
Родной отцам моих отцов,
Мой дом, свидетель двух веков,
Поникнул кровлею смиренной.
За много лет до наших дней
Там в чаши чашами стучали,
Любили пламенно друзей
И с ними шумно пировали.
Уж в мире нет отцов моих;
Безмолвен терем опустелый;
В тени прохладной лип густых
Таится ряд могил немых, —
Дом счастья мрачен и угрюм.
Но что к унынью нас принудит?
Пиров бывалых новый шум
В нем голос радости пробудит!
Сберемтесь дружеской толпой
Под мирный кров домашней сени:
Ты, верный мне, ты Д[ельвигь] мой,
Мой брат по Музам и по лени;
Ты, поневоле милый льстец,
Очаровательный певец
Любви, свободы и забавы,
Ты, П[ушкин], — ветреный мудрец,
Наперсник шалости и славы, —
Молитву радости запой,
Запой: соседственные боги
Сатиры, Фавны козлоноги
Сбегутся слушать голос твой,
Певца внимательно обстанут
И, гимн веселый затвердив,
Мои леса не перестанут.
Вы все, делившие со мной
И наслажденья, и мечтанья, —
О, поспешите в домик мой
Упиться радостью свиданья!
Толпой сберитеся опять
Шуметь за чашей круговою,
Былое время вспоминать
И философствовать со мною.
Слепой владычицей сует
От колыбели позабытый,
Чем угостит Анахорет,
В смиренной хижине укрытый?
Его пустынничий обед
Не будет ро̀скошный, но сытый.
Мы соберемся! — но не те,
По легковерной простоте
Сыны любимые надежды,
Которым в полной красоте,
Являлась жизнь: прозрели вежды,
Предстала в скудной наготе.
Так в школе опытов суровых
Учились многие из нас —
И приготовили разсказ
Своих открытий тяжко-новых!
За полной чашей кто ни есть,
Быть может, вздумает прочесть
Свои игривыя творенья,
В которых дань свою принесть
Успел богиням вдохновенья,
Собранье пламенных замет
Богатой жизни юных лет,
Плоды роскошнаго забвенья,
Где воплотить умел поэт
Свои живыя сновиденья......
Прочтем! — Унынием немым
Все, думой тяжкою обяты,
Считают горкия утраты, —
...................................
...................................
...................................
...................................
...................................
...................................
...................................
...................................
Чему же веру мы дадим? —
Душа остылая согрета
Их утешением живым.
Пускай на век исчезла младость:
Пируйте, други! Стуком чаш
Еще заглянет в угол наш.
Примечания
Издается по „Соревнователю Просвещения и Благотворения“ 1821 года (ч. XIII, стр. 385—394, подпись Е. Баратынский). В значительно измененном виде „Пиры“ (с подзаголовком „Описательная поэма“) были напечатаны в 1826 году отдельной книжкой вместе с „Эдой“. В издании 1826 года к „Пирам“ прибавлен эпиграф: „Воображение раскрасило тусклыя окна тюрьмы Серванта. Стерн“, и поэме предпослано следующее предисловие:
„Сия небольшая поэма писана в Финляндии. Это своенравная шутка, которая, подобно музыкальным фантазиям, не подлежит строгому критическому разбору. Сочинитель писал ее в веселом расположении духа: мы надеемся, что не будут судить его сердито“.
„Эды и Пиров“ лежали на бароне А. А. Дельвиге, то вполне возможно, что это предисловие принадлежит его перу; вероятнее, впрочем, что оно было написано Боратынским (за авторство Боратынскаго говорят не только мысли, но и самый стиль предисловия).
В издании 1826 года находятся следующия разночтения сравнительно с первоначальным текстом:
5—14
Досталось много мне на часть
Душе любезных заблуждений;
Утихла жажда наслаждений
И охладела к славе страсть.
Мне что-то взоры прояснило;
Но, как премудрый Соломон,
18
Но никогда еще, друзья,
37—46
Трудясь над смесью риФм и слов,
Поэты наши чуть не плачут;
Порой красавицы дурачут;
Иной храбрец, в отцовский дом
Пришед уродом с поля славы,
Подозревал себя глупцом:
48—51
Прекрасно, други, риФмы плесть,
Служить любви еще прекрасней,
Приятно драться: слаще есть (sic)
54
Не золоченыя главы,
79
Но так весной ряды курганов
81
Сияют в пурпурных лучах
83—86
В застольном деле все удалы
И осушают не ленясь
Свои широкие бокалы:
120—130
Стол покрывала ткань простая;
Не восхищалися на нем
Мы ни фарфорами Китая,
Ни драгоценным хрусталем:
В стекло простое бог похмелья
Лил через край, друзья мои,
134—136
Недаром взоры веселит:
227
Как дикий конь, не терпит плена,
149—152
выпущены вовсе.
165—171
Ея знакомое страданье!
И где жь вы, резвые друзья,
Вы, кем жила душа моя!
Разлучены судьбою строгой:
181
196—204
Мы, теже сердцем в век иной,
209—221
Ты, П.... н наш, кому дано
И страсти дикия и шалость,
Дано с проказливым умом
Быть сердца чудным знатоком *)
И, что помоему не малость,
Друзья камень и пированья,
225—229
На сладкий пир, на пир свиданья!
235—268
Веселый будет ли друзья?
Со дня разлуки, знаю я,
И дни и годы пролетели,
И разгадать у бытия
Что ни ласкало встарину,
Что прежде сердцем ни владело,
Подобно утреннему сну,
Все изменило, улетело!
270
Необходимо прибавить, что стихи 135—136 в издании 1826 года изменены (бароном А. А. Дельвигом?) в силу цензурных требований; об этом говорит письмо барона Дельвига к Боратынскому: „... Монах и смерть Андре Шенье перебесили нашу цензуру, она совсем готовую книжку остановила и принудила нас перепечатать по ея воле Листок пиров. Напрасно мы хотели поставить точки или сказать: оно и блещет и кипит, как дерзкой ум не терпит плена. Нет. На все наши просьбы суровый отказ был ответом! взгляни на сей экземпляр, потряси его, листок этот выпадет“... (Письмо это хранится в Казанском архиве Боратынских и неточно напечатано в собраниях сочинений Дельвига и Боратынскаго; листок с указанными стихами в издании „Эды и Пиров“ действительно вырезан, и на место его вклеен новый листок).
В Татевском архиве Рачинских хранится альбом, в котором списан рукою Боратынскаго отрывок из „Пиров“ (52—101 стихи). Боратынский записал этот отрывок между 1821 и 1825 гг., и он занимает среднее положение между чтением „Соревнователя Просвещения и Благотворения“ и изданием 1826 года:
54
по изданию 1826 года.
57
Пленили ум мой своевольный.
67
90
Там речи вздорны — но не колки.
91
И вот начлися чудеса:
Работая над изданием своих сочинений, вышедшим в 1835 году, Боратынский значительно изменил „Пиры“; чтение 1835 года помещается нами в окончательных редакциях поэм.
Поэма „Пиры“ носит несомненно автобиографический характер; упоминание о Пушкине говорит за то, что Боратынский был знаком с Пушкиным до ссылки последняго на юг.
„Пиров“ Боратынскому могли послужить многочисленныя французския и русския стихотворения, из которых наибольшей близостью к „Пирам“ отличается стихотворение Мильвуа „Le dejeuner“ и поэма Пушкина „Руслан и Людмила“. Некоторые отделы и фактура стихов последней поэмы почти совпадают с „Пирами“, как напр.:
С кипящим пивом и вином Они веселье в сердце лили... Шипела пена по краям, Слилися речи в шум невнятный, Жужжит гостей веселый круг... Вот кончен он; встают рядами... и пр. и пр,
Время написания „Пиров“ (1820 год) определяется свидетельством Боратынскаго, что его поэма писана в Финляндии, а между тем уже 28 февраля 1821 года „Пиры“ были читаны Н. И. Гнедичем (почетным членом) в Вольном Обществе Любителей Российской Словесности, членом-корреспондентом котораго в то время состоял поэт („Благонамеренный“ 1821, февраль, № 4, стр. 251—252). В „Благонамеренном“, после чтения „Пиров“, отметили в Боратынском „истинныя пиитическия красоты“ и „прекрасную версификацию“. М. Н. Лонгинов писал об этом чтении: „В заседании „Пиры“ были читаны Гнедичем, пользовавшимся репутацией отличнаго декламатора. Он был, как известно, крив, и произнеся первые два стиха:
„Друзья мои, я видел свет, На все взглянул я верным оком“, (глазом? — М. Г.).
Гнедич остановился и посмотрел вокруг себя. При таком контрасте слушатели не могли не разсмеяться“. („Русский Архив“ 1867, „Баратынский и его сочинения“, стр. 248—264).
„Пиры“ мало обратили на себя внимание критики, и только А. Бестужев писал в „Полярной Звезде“ на 1823 год: „Баратынский, по гармонии стихов и меткому употреблению языка, может стать на ряду с Пушкиным. Он нравится новостью оборотов; его мысли не величественны, но очень милы.
Пиры Боратынскаго игривы и забавны. Во многих безделках виден развивающийся дар; некоторыя из них похищены, кажется, из Альбома Граций“... („Взгляд на старую и новую Словесность в России“, стр. 1—44).
Гораздо более радушный прием встретили „Пиры“, когда вышли отдельным изданием (вместе с „Эдой“) в 1826 году. В „Московском Телеграфе“ 1826 года (ч. VIII) писали о „Пирах“: „Поэт называет Пиры описательною Поэмою, но с этим едва ли можно согласиться, если Поэму принять в собственном значении сего слова. Пиры более похожи на эпистолу. Поэт в шутливом тоне описывает друзьям своим утехи пиров. Разсказ блестит остротою мыслей, живостью чувств... Описание Московских пиров прелестно; но признаемся, что нам всего лучше кажется окончание стихов, где любимое чувство Поэта преодолевает шутливость, и веселость смешивается с унынием...“
В „Кратком обозрении 1826 года“, помещенном в „Литературном Музеуме“ на 1827 г. (стр. 3—46, подпись В. И.), Влад. Измайлов писал: „Баратынский украсил нашу поэзию финляндскою повестью: Эда, и описательною поэмою: Пиры. В обеих видны черты легкой и приятной кисти; но последняя пленяет особенно роскошью живописи, блеском остроумия и духом веселости, смешанной с какою-то безпечностию философа или... Гастронома“.
Одобрительно отозвался о „Пирах“ и Ф. В. Булгарин в „Северной Пчеле“ (1826 г., 16 февраля, № 20, отдел „Новыя книги“, подпись Ф. Б.): „Пиры — приятная литературная игрушка, в которой Автор иронически прославляет гастрономию, и приглашает любимцев Комуса наслаждаться невинными удовольствиями жизни. Острот и хороших стихов множество... Описание Москвы, в гастрономическом отношении, также весьма забавно... Вся поэма написана в таком шутливом тоне и гладкими, хорошими стихами“.
„прекрасной Поэме“ Булгарин и в 1827 году, когда писал по поводу сборника стихотворений Боратынскаго („Северная Пчела“ 1827, № 147, 8 декабря), и не переставал до конца жизни поэта называть его певцом Пиров, считая, что все последующия произведения Боратынскаго далеко уступают его „Пирам“ и „Финляндии“.
Несомненно, однако, что успех „Пиров“ Боратынскаго в публике далеко не определяется журнальными заметками того времени: общество прислушалось к голосу певца „Пиров“ и поставило его имя рядом с именем Пушкина; Пушкин принял это соперничество с Боратынским и более всех оценил значительность описательной поэмы-шутки, как серьезнаго литературнаго события. Впервые упомянул Пушкин о „Пирах“ в 1822 году, в „Первом послании цензору“:
Докучным евнухом ты бродишь между муз: Ни чувства пылкия, ни блеск ума, ни вкус, Ни слог певца „Пиров“, столь чистый, благородный, — Ничто не трогает души твоей холодной!
Более всего свидетельствует о том, насколько любил и ценил Пушкин Боратынскаго — „Евгений Онегин“, написанный даже под некоторым влиянием „Пиров“ (хлопание бутылки, освобожденной от пробки влажной, волшебная струя Аи и другия „гастрономическия“ места, а главное — привнесение этого элемента в лирический роман). С робостью приступая к письму свой „милой Тани“, Пушкин обращается к Боратынскому:
Певец „Пиров“ и грусти томной! Когда б еще ты был со мной, Я стал бы просьбою нескромной Тебя тревожить, милый мой, Чтоб на волшебные напевы Переложил ты страстной девы Иноплеменныя слова. Где ты? Приди — свои права Передаю тебе с поклоном... Но посреди печальных скал, Отвыкнув сердцем от похвал, Один под Финским небосклоном Он бродит, и душа его Не слышит горя моего. (XXX строфа 3-ей главы)
„Пиров“ и предполагал включить в „Арапа Петра Великаго“ также эпиграф из „Пиров“ (стихи 67—68).
В 1842 году Белинский писал: „Пиры“ собственно не поэма, а так — шутка в начале и элегия в конце. Поэт, как-будто только принявшись воспевать пиры, заметил, что уже прошла пора и для пиров и для воспевания пиров... У времени есть своя логика, против которой никому не устоять... В „Пирах“ г. Баратынскаго много прекрасных стихов. Как мила, напр., эта характеристика нашей доброй Москвы:... (выписаны стихи 52—66) и прочее. Г. Баратынскаго, за эту поэму, некогда величали „певцом пиров“: мы думаем, что за этот отрывок, его следовало бы называть „певцом Москвы“....
Как хороши эти стихи в „Пирах“:.... (выписаны стихи 144—162, причем последние 4 набраны курсивом. Соч. т. VII, стр. 492—493).
Во второй половине века „Пиры“ были настолько забыты, что до последняго времени эпиграф к „Арапу Петра Великаго“ был загадкой, и даже многим неизвестен был автор, из котораго Пушкин взял стихи:
Уж он накрыт; уж он рядами Несчетных блюд отягощен.