Он.
Под этой липою густою
Со мною сядь, мой милый друг;
Смотри: как живо все вокруг,
Какой зеленой пеленою
К реке нисходит этот луг!
Какая свежая дуброва
Глядится с берега другова
В ея веселое стекло,
Как небо чисто и светло!
Все в тишине; едва смущает
Живую сень и чуткий ток
Благоуханный ветерок:
Он сердцу счастье навевает!
Молчишь ты!
Она.
О любезный мой!
Всегда я счастлива с тобой
И каждый миг равно ласкаю.
Он.
Я с умиленною душой
Красу творенья созерцаю.
От этих вод, лесов и гор
ѳирную обитель,
На небеса подемлю взор
И думаю: велик Зиждитель,
Прекрасен мир! Когда же я
Воспомню тою же порою,
Что в этом мире ты со мною,
Подруга милая моя...
Нет сладким чувствам выраженья,
И не могу в избытке их
Невольных слез благодаренья
Остановить в глазах моих.
Она.
Воздай тебе Создатель вечный!
О чем еще Его молить!
Ах, об одном: не пережить
Тебя, друг милый, друг сердечный!
Он.
Ты грустной мыслию меня
Смутила. Так! сегодня зренье
Пленяет свет веселый дня,
Пленяет Божие творенье;
Теперь в руке моей твою
Я с чувством пламенным сжимаю,
Твой сладкий голос узнаю...
А завтра... завтра... как ужасно!
Мертвец незрящий и глухой,
Мертвец холодный... Луч дневной
В глаза ударит мне напрасно!
Вотще к устам моим прильнешь
Ты воспаленными устами,
Ко мне с обильными слезами,
С рыданьем громким воззовешь:
Я не проснусь! И что мы знаем?
Не только завтра, сей же час
Меня не будет! Кто из нас
В земном блаженстве не смущаем
Такою думой?
Она.
Что с тобой?
Зачем твое воображенье
Предупреждает Провиденье?
Бог милосерд, друг милый мой!
Здоровы, молоды мы оба:
Еще далеко нам до гроба.
Он.
Все ляжем в землю.
Она.
Что же, милой?
Есть бытие и за могилой,
Нам обещал его Творец.
Спокойны будем: нет сомненья,
Мы в жизнь другую перейдем,
Где нам не будет разлученья,
Где все земныя опасенья
С земною пылью отряхнем.
Ах, как любить без этой веры!
Он.
Так, Всемогущий без нее
Нас искушал бы выше меры:
Так, есть другое бытие!
Ужели некогда погубит
Во мне Он то, что мыслит, любит,
Чем Он созданье довершил,
В чем, с горделивым наслажденьем,
Мир повторил он отраженьем
И Сам Себя изобразил?
Ужели Творческая сила
Мне ужас гроба озарила,
И только?.. Нет, не верю я.
Что свет являет? Пир нестройный!
Презренный властвует; достойный
Поник гонимою главой;
Несчастлив добрый, счастлив злой
Как! нетерпящая смешенья
В слепых стихиях вещества,
На хаос нравственный воззренья
Не бросит мудрость Божества!
Как! между братьями своими
Мы видим правых и благих,
И, превзойден детьми людскими,
Не прав, не благ Создатель их?..
Нет! мы в юдоли испытанья,
И есть обитель воздаянья:
Там, за могильным рубежем,
Сияет день незаходимый,
И оправдается Незримый
Пред нашим сердцем и умом.
Она.
Ты погружаешься душой?
Ужели нужны, милый мой,
Для убежденных убежденья?
Премудрость Вышняго Творца
Не нам изследовать и мерить:
В смиреньи сердца надо верить
И терпеливо ждать конца.
Пойдем: грустна я в самом деле,
И от мятежных слов твоих,
Сердечный трепет не затих.
Примечания
Впервые напечатано в „Северных Цветах“ на 1830 г., стр. 88—94, под указанным заглавием и с подписью Баратынский, и вошло без изменения в издание 1835 года (вместо заглавия: Отрывок) и во все последующия посмертныя издания, ошибочно датирующия „Отрывок“ 1830 годом; в издании „Дешевой Библиотеки“ А. С. Суворина „Отрывок“ напечатан неисправно.
Последние два стиха неоконченной поэмы Боратынскаго высечены на надгробном памятнике поэта.
„Вера и неверие“ несомненно отразила в себе религиозныя искания и сомнения Боратынскаго и в этом смысле представляет большой автобиографический интерес. В самое последнее время (в 143 № „Варшавскаго Дневника“, 25 мая 1914 года) проф. Е. А. Бобров, весьма неосновательно, по нашему мнению, интерпретировал поэму иначе, увидя в лицах диалога, „не носящих определенных имен“ и обозначенных поэтом просто „Он“ и „Она“, — самого поэта и его жену.
Проф. Е. А. Бобров основывается в своей интерпретации на „личном обяснении покойнаго сына поэта, Льва Евгеньевича“ и, безусловно доверившись этому свидетельству, извлекает из „Отрывка“ следующую характеристику жены поэта, Анастасии Львовны Боратынской: „Оправдание Бога, Теодицея, пугает жену поэта: его размышления кажутся ей дерзкими. Для убежденных не нужны убеждения, аргументирует жена. Стало быть, если поэт ищет убеждения, он как будто еще не убедился окончательно и в Боге, и в безсмертии.
Премудрость Вышняго Творца Не нам изследовать и мерить!
Тут-то жена поэта и произносит свою hausbackene Moral:
В смиреньи сердца надо верить И терпеливо ждать конца!
и философии, и вообще какого бы то ни было подема и порыва — даже в религии! Своего мужа — „недоноска из племени духов, но не жителя Эмпирея“ (как он сам себя характеризует) жена хочет заставить довольствоваться тесными рамками чувствований и мыслей рядовых обывателей земли... Ему жена наказывала, оставив „мятежные погромы“, смириться, верить, не разсуждая, терпеливо ждать конца — забыв порыв свой к Эмпирею... Мы отчетливо видим, что не сам поэт видит в смирении свое profession de foi, а это жена его, недовольная и напуганная его дерзкими чувствами и думами, читает ему мораль. Смирение — ея добродетель, и того же она требует и от мужа. И когда этот „недоносок из племени духов“ рановременно сгорел, не достигши Эмпирея, она, как бы в укор ему и в посмертное поучение, велела на надгробие его написать те же слова, которыми она еще заживо стремилась подсечь его крылья:
... Пусть не смешивают поэта и философа с его женой!...“
Нельзя не согласиться, что портрет Ан. Л. Боратынской, нарисованный проф. Бобровым, достаточно ярок и непривлекателен.
„Подробный анализ“ поэмы вносил бы действительно много новаго и в биографию поэта и в толкование его неоконченной поэмы, смысл которой сужен проф. Бобровым, если бы изследования проф. Боброва имели хотя бы тень правдоподобия.
— не может быть никакого сомнения: неопределенныя имена действующих лиц — Он и Она — имеют в виду не определенных двух лиц, а являются представителями многих: кто не подойдет под местоимения „Он“ и „Она“, — между тем как всякое вымышленное имя предполагает известную личность, хотя бы и носящую в себе типическое для многих. Противополагая „Его“ „Ей“, Боратынский в своей поэме занимается не домашними спорами со своей женой, а рисует борьбу двух начал — мужского и женскаго.
Проф. Е. А. Бобров основывается в своих выводах на „личном обяснении“ Л. Е. Боратынскаго; но от кого другого, кроме своей матери, мог знать сын поэта, что Боратынский изобразил в поэме „Вера и Неверие“ себя и свою жену? Между тем „убежденная“ жена со своей „hausbackene Moral“ писала вскоре после смерти поэта к графине де-Фонтан: „Его религиозныя верования отличались такой силой глубокаго убеждения, что смерть представлялась ему лишенной своего зловещаго образа. В особенности последние годы он стремился к тому, чтобы я так же веровала, как он, и когда я его просила не затрагивать этого вопроса, он весело отвечал, что надеется разсеять мое неприязненное отношение и убедить меня в невозможности разлуки двух любящих существ; и, поверите-ли Вы, в то страшное мгновение, когда я не могла сомневаться в его смерти, я почувствовала откровение, как бы охватившее меня, и то, что до тех пор казалось мне сомнительным, превратилось в уверенность“. (Т. I настоящаго издания, стр. LXXX). — То, что для героини „Отрывка“ является несомненным, как раз для жены поэта до самой его смерти являлось сомнительным, и, следовательно, вся концепция проф. Боброва оказывается не только сомнительной, но и несомненно ложной.