Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье:
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем, как волны, на него,
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон:
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он.
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.
Созданье ли болезненной мечты
Иль дерзкого ума соображенье,
Во глубине полночной темноты
Представшее очам моим виденье?
Не ведаю; но предо мной тогда
Раскрылися грядущие года;
События вставали, развивались,
Волнуяся, подобно облакам,
От времени до времени очам,
И наконец я видел без покрова
Последнюю судьбу всего живого.
Сначала мир явил мне дивный сад;
Везде искусств, обилия приметы;
Близ веси весь и подле града град,
Везде дворцы, театры, водометы,
Везде народ, и хитрый свой закон
Стихии все признать заставил он.
Уж он морей мятежные пучины
На островах искусственных селил,
Уж рассекал небесные равнины
По прихоти им вымышленных крил;
Всё на земле движением дышало,
Всё на земле как будто ликовало.
Исчезнули бесплодные года,
Оратаи по воле призывали
Ветра, дожди, жары и холода,
И верною сторицей воздавали
Посевы им, и хищный зверь исчез
И в бездне вод, сражённый человеком,
И царствовал повсюду светлый мир.
Вот, мыслил я, прельщённый дивным веком,
Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!
Прошли века. Яснеть очам моим
Видение другое начинало:
Что человек? Что вновь открыто им?
Я гордо мнил, и что же мне предстало?
Наставшую эпоху я с трудом
Постигнуть мог смутившимся умом.
Глаза мои людей не узнавали;
Привыкшие к обилью дольных благ,
На всё они спокойные взирали,
Что суеты рождало в их отцах,
Что мысли их, что страсти их, бывало,
Влечением всесильным увлекало.
Желания земные позабыв,
Чуждаяся их грубого влеченья,
Им заменил другие побужденья,
И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в эмпирей и хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих,
Но по земле с трудом они ступали,
И браки их бесплодны пребывали.
Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? Скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах,
Последние семейства истлевали;
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада;
С людьми для них исчезло пропитанье;
Торжественно повсюду воцарилась,
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Величествен и грустен был позор
По*прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло.
И жертвою чистительной дымился.
Примечания
Впервые напечатано в „Северных Цветах“ на 1828 г., стр. 89—93, под заглавием „Последняя Смерть“ и с подписью Е. Баратынский. В издание 1835 года (стр. 200—204) оно вошло с изменением следующих стихов:
9 Как будто бы своей отчизны давней
74 Открылася ужасная картина:
77 Где люди? где? скрывалися в гробах!
86 Торжественно повсюду воцарилась,
Стихотворение это ошибочно отнесено к 1828 году: оно написано не позже 1827 года („Северные Цветы“ на 1828 г. были отпечатаны в 1827 году).
„Московскаго Телеграфа“ (1828, январь, стр. 125) на „Северные Цветы“—„Последняя смерть“ была названа „первою пьесою по предмету, где вдохновенная поэзия сливается с философической идеею, и по выражению поэтическому“; Ф. Булгарин (в „Северной Пчеле“ 1828, 12 января, № 5) писал, что „Последняя Смерть, стихотворение Г. Боратынскаго, обратило на себя внимание любителей, и заставило говорить об нем в обществах. Онр припоминает Мрак, соч. Бейрона. Стихотворение отличное во многих отношениях, но предмет так богат, что кажется, будто пиеса не кончена, будто что-то не досказано, и картины представлены в одних очерках...“
В. Белинский (Соч. т. VII, стр. 483—484) считает это стихотворение, „отличающееся превосходными стихами“ — „апоѳеозой всей поэзии Баратынскаго“ и полным выражением его миросозерцания; но в „Последней смерти“ Белинский видит только „великолепную фантазию“ и упрекает поэта и его эпоху в раздоре мысли с чувством — раздоре, являющемся, по мнению критика, причиною недолговечности поэзии Боратынскаго, „выразившей собой ложное состояние переходнаго поколения“.
По нашему мнению, „Последняя Смерть“ Боратынскаго несколько напоминает поэму И. Богдановича „Сугубое блаженство“ (сокращенную автором в поэму „Блаженство народов“) как по форме, так иногда и по мысли. Конечно, и мысль и стих Боратынскаго иные, но, как нам кажется, можно усмотреть в них общия места с некоторыми отрывками из „Сугубаго Блаженства“ (Изд. Смирдина 1848, т. I, стр. 175—196).
Нам не представляется странным воздействие Богдановича на Боратынскаго: Боратынский, шедший своим независимым путем в XIX веке, был многим обязан XVIII в., литературу котораго он хорошо знал. В частности, Боратынский знал и любил И. Ѳ. Богдановича, как о том свидетельствуется послание его „Богдановичу“ 1824 года.